– Ну, а мне приходится много заниматься.

– Мне тоже, – торопливо вставила я. – Мне же нужно получать стипендию.

– А мне все-таки кажется, что я смог бы видеться с тобой каждый третий уик-энд.

– Это было бы здорово. – Я едва стояла на ногах, и мне не терпелось вернуться в колледж и все всем рассказать.

Бадди снова поцеловал меня у ступенек дома, а следующей осенью, когда он получил стипендию на медицинском факультете, я отправилась увидеться с ним туда, а не в Йель, и именно там обнаружила, что он дурил мне голову все эти годы и какой он лицемер.

Я выяснила это в тот день, когда мы увидели рождение ребенка.

Я все время просила Бадди показать мне в больнице что-то действительно интересное, и вот как-то в пятницу я прогуляла все занятия, приехала к нему на длинные выходные, и он устроил мне «экскурсионный тур».

Начала я с того, что облачилась в белый халат и уселась на высокий табурет в помещении, где находились четыре трупа, которых Бадди с друзьями предстояло вскрыть. Трупы эти так не походили на людей, что не доставляли мне никакого беспокойства. У них была плотная, лилово-черная кожа, и от них исходил запах застоялого уксуса.

После вскрытия Бадди повел меня в зал, где стояли большие стеклянные сосуды с заспиртованными мертворожденными младенцами. У младенца в первой банке была большая белая голова, склоненная над крохотным скрученным тельцем размером с лягушку. В другой банке младенец был побольше, в третьей – еще больше, а в последней – вполне нормального размера. Казалось, он смотрит на меня с какой-то поросячьей ухмылкой.

Я ужасно гордилась тем, с каким спокойствием смотрела на все эти жуткие вещи. Единственный раз, когда я подпрыгнула от страха, – это когда коснулась локтем живота трупа, наблюдая, как Бадди препарирует легкое.

Пару минут после этого я ощущала на локте какое-то жжение, и мне пришло в голову, что труп, наверное, еще не совсем умер, потому что был чуть теплым, и я с тихим визгом слетела с табурета. Тогда Бадди объяснил мне, что жжение это – от формалина, и я снова уселась на табурет.

За час до обеда Бадди повел меня на лекцию о серповидноклеточной анемии и других болезнях с жуткими названиями. Во время лекции в зал ввозили больных на креслах-каталках, задавали им вопросы, потом снова увозили и показывали цветные слайды.

Мне запомнился один слайд с красивой смеющейся девушкой, на щеке у которой красовалось черное родимое пятно.

– Через двадцать дней после появления этого новообразования девушка скончалась, – объявил лектор, и все на несколько мгновений затихли. Потом зазвенел звонок, и я так никогда и не узнала, что это было за новообразование и почему умерла девушка.

Днем мы пошли посмотреть, как принимают роды. Сначала мы нашли в больничном коридоре бельевую, где Бадди взял для меня маску и моток марли. Рядом лениво слонялся высокий и толстый студент-медик, здоровенный, как Сидни Гринстрит[1]. Он наблюдал, как Бадди оборачивал мою голову слоями марли, пока та полностью закрыла мои волосы, а на лице остались лишь смотревшие поверх маски глаза.

Студент-медик неприятно хихикнул:

– Ну, хоть мама вас любит, – пробурчал он.

Я настолько погрузилась в мысли о том, какой же он толстый и как, наверное, несчастны все толстые, особенно молодые люди, потому что женщине придется перегнуться через его пузо, чтобы его поцеловать, что не сразу заметила издевку в его словах. Когда же я сообразила, что он, скорее всего, считает себя остроумным, и придумала едкий ответ, что толстяков любят только мамочки, он куда-то пропал.

Бадди внимательно смотрел на висевшую на стене деревянную табличку с рядом отверстий диаметром от серебряного доллара до тарелки.

– Очень хорошо, очень, – сказал он мне. – Прямо сейчас кто-нибудь и родит.

У двери родильной палаты стоял тощий и сутулый студент-медик, знакомый Бадди.

– Привет, Уилл, – поздоровался Бадди. – Кто сегодня принимает?

– Я, – мрачно ответил Уилл, и я заметила на его высоком бледном лбу крохотные бисеринки пота. – Я, и это мои первые роды.

Бадди объяснил мне, что Уилл уже на выпускном курсе и ему нужно принять восемь родов, прежде чем он получит диплом.

Затем он заметил какое-то оживление в дальнем конце коридора, где какие-то люди в ярко-зеленых халатах и шапочках двигались в нашу сторону в сопровождении медсестер, толкая каталку, на которой лежало что-то большое и белое.

– Не надо бы тебе это видеть, – пробормотал Бадди мне на ухо. – После такого зрелища тебе никогда не захочется иметь детей. Женщинам нельзя такое показывать, иначе это станет концом рода человеческого.

Мы с ним рассмеялись, потом Бадди пожал Уиллу руку, и мы все вошли в палату.

Я была так потрясена видом операционного стола, на который перемещали женщину, что у меня словно язык отнялся. Он походил на какое-то жуткое пыточное устройство: с одной стороны торчали металлические подставки со скобами, а с другой располагались инструменты, какие-то трубки и провода, которые я толком не разглядела.

Мы с Бадди встали у окна в паре метров от роженицы, откуда нам все было прекрасно видно.

Живот женщины вздымался так высоко, что я не видела ни ее лица, ни верхней части тела. Казалось, что она состоит лишь из огромного вздутого живота и двух уродливых тоненьких ножек, закинутых на подставки со скобами, и все время, пока рожала, она не переставая охала и ахала.

Позже Бадди объяснил мне, что ей дали лекарство, благодаря которому она забудет, что испытывала боль, и что она ругалась и стонала, сама не зная, что делает, поскольку находилась в полусне.

Я подумала, что такое лекарство мог придумать только мужчина. Вот передо мной женщина, терзаемая чудовищной болью, совершенно очевидно ощущавшая ее каждой клеточкой, иначе бы она так не стонала. Потом она отправится домой и вскоре снова забеременеет, поскольку лекарство заставит ее забыть, как нестерпима была та боль, но все это время где-то в потайном уголке ее естества будет ждать длинный, непроглядный, без окон и дверей коридор боли, готовый вновь поглотить ее.

Старший акушер, руководивший действиями Уилла, безостановочно твердил женщине:

– Тужьтесь, миссис Томолилло, тужьтесь, вот молодчина, тужьтесь.

И вот наконец я увидела, как в раздвинутой выбритой щели между ног, бледной от антисептика, появилось что-то темное и пушистое.

– Головка младенца, – прошептал мне Бадди сквозь стоны женщины.

Однако головка по какой-то причине застряла, и акушер сказал Уиллу, что придется сделать разрез. Я слышала, как ножницы впились в кожу женщины, словно в ткань, и яростной алой струей брызнула кровь. Потом как-то сразу младенец, казалось, прыгнул на руки Уиллу. Был он весь синюшный, словно припудренный чем-то белым и вымазанный кровью, а Уилл все твердил перепуганным голосом: