– Бом-бом-бом-бом! – вторил ему консул, и встал.– У этого самого Генрика отца не было, а мать была, и звали ее Лизбета; так вот сына я окрестил Генри л'Исбет.

Жизнь в Сегельфоссе текла однообразно.

Фредерик Кольдевин прекрасно знал это и не находил ее по своему вкусу, но он делал все, чтобы не скучать. Поручик был его товарищем детства, и фру Адельгейд с годами подружилась с ним. Он болтал, насвистывал и пел в комнатах, а по вечерам хорошо выпивал с поручиком. Даже простаивал иногда по целым часам с экономкой, иомфру Кристиной Сальвезен, у окна кладовой.

– Иомфру Сальвезен, я кланялся вам, когда приехал, но не успел перемолвиться с вами серьезным словечком.

– И в этом году опять серьезное словечко? – спрашивает иомфру Сальвезен смеясь.

Консул качает головой.

– В прошедшем году со мной было плохо. И теперь я приехал, чтобы положить конец.

– Вы и раньше приезжали с тем же. Ха-ха-ха!

– Я написал стихи о ваших бровях и глазах. «Ваши глаза – мое богатство», говорю я… Как бишь дальше? Ах, если бы вы знали, что я говорю о ваших глазах! Иомфру Сальвезен, так это правда, что вы дали слово после того как я был здесь в прошедшем году?

– Да что же мне было делать? – восклицает иомфру Сальвезен и перекашивает рот.– Ведь консул порвал со мной.

– Я? Ну, как у вас хватает сердца быть такой коварной? Поэтому я и говорю: «Ее глаза – ее деньги, она все купит на них».

– Фи, господин консул!

– Ну, можете ли после того удивляться, что я окончательно лишился рассудка? Три года мучаюсь, приезжаю – и узнаю, что вы помолвлены. Лучше бы мне никогда не видеть вас… или, как это говорит Шекспир… «Вы тяжело согрешили предо мной».

– Да, вы похудели и измучены!

– Вот они, женщины. Во время моего путешествия на север я встретился с одним человеком, кто его знает, не был ли он где-нибудь пастором. Он сидел возле смертного одра жены, со своими тремя сыновьями. Из них он всегда признавал двоих; они казались ему похожими на него самого, но младшего, маленького и слабенького, он не выносил. Вдруг жена говорит ему. «Это твой сын!» Человека словно пришибло к земле. Когда он, наконец, оправился, он спросил: «А другие?» Жена не ответила. «А другие? А другие… другие?» – кричал он. Но жена уже умерла.

Консул и иомфру Сальвезен смотрят друг на друга.

– Уф! – говорит она и передергивает плечами.

– Поставьте себя на место этого человека, иомфру Сальвезен: всю жизнь будет он спрашивать себя: «А другие?» И ответа не получит.

Молчание.

– Приведите человека сюда, так он получит ответ! – внезапно говорит иомфру Сальвезен.– Мать, конечно, сокрушалась о меньшом и потому сказала… она чувствовала приближение смерти и хотела помочь меньшому… Ведь он был младший и, кроме того, находился в подозрении… Никогда не слыхала я такого ужаса!.. И вот она сказала…

Консул ждет.

– Она сделала это только для того, чтобы помочь малышу. Неужели вы не понимаете? – кричит иомфру.

Консул кивает. Его трогает ее доверчивость.

– Совершенно то же самое и я сказал этому человеку и посоветовал молчать…

– Ха! ха! ха! Это хорошо. Он того заслуживает.– Иомфру даже несколько похорошела от своей горячей веры.

Консул смягчается; он, может быть, зашел слишком далеко и поправляется:

– Точь-в-точь, что я сказал этому человеку, ну, самыми вашими словами. Почти слово в слово. И это заставляет меня теперь убедиться, как, собственно, мы с вами сходимся, иомфру Сальвезен; если бы вы только были не так коварны. Теперь я стану скитаться один по свету, спрашивая: «Что это за жизнь? На кой черт такая жизнь?»

– Да вы с ума сошли! – кричит иомфру и покатывается со смеху.– Ух, как я хохочу; даже сетка сваливается с головы, – говорит она и поправляется немного.– Что, теперь лучше сидит?

– Да, да, – отвечает консул.– А когда вы поднимаете руки, мне приходит на мысль…

– Нет, дорогой консул, неужели вы не можете хоть раз говорить серьезно?

– Какая у вас талия! Право, зайду и обниму вас… И он действительно Сделал движение, чтобы войти, но иомфру воскликнула:

– Вот было бы прекрасно! А что, если хозяйка придет. Однако, он продолжал стоять и закончил свою болтовню несколькими ловкими фразами. Иомфру спросила о жене и детях. Неужели они больше не приедут в Сегельфосс? Но больше всего консул беседовал с фру Адельгейд. Он рассказывал ей смешные анекдоты и приключения, пережитые со времени его последнего пребывания в Сегельфоссе; был любезен и интересен; фру Адельгейд ожила и одевалась лучше обыкновенного; сам Фредерик Кольдевин был так изящен и весел. И он вел не одни бессодержательные разговоры и болтал не одни пустяки, – напротив, у него были свои мнения, и он излагал свое миросозерцание.

Его миросозерцание было таково, что надо следовать за своим временем.

Фру Адельгейд охотно слушала его. За последнее время она особенно чувствовала себя немкой, а консул Фредерик был француз, но тем не менее…

– Почему вы говорите постоянно франко-прусская война? – спросила она.– Ведь немцы победили; стало быть, это германо-французская война.

– Да, – ответил консул, – победили пруссаки.

– Германцы. Разве мы все не германцы?

– За исключением французов, да. Но об этом, милая фру Адельгейд, мы теперь не станем разговаривать. Вчера я слышал, как лебеди долго пели; их было несколько, и образовался хор. Впечатление получалось такое странное и жуткое, что я невольно подумал о вас.

– Да? – сказала фру Адельгейд.

Она вовсе не была холодной натурой; это становилось очевидным, когда она играла и пела вещи, которые ей нравились: она закидывала голову и давала волю своему увлечению. Консул Фредерик прекрасно заметил это, и ее пение открыло ему многое; он просил ее спеть еще:

– Хорошо, потом, – ответила она, – вечером, если пожелаете.

– Конечно, пожелаю!

– Но вы не должны благодарить меня, как имеете обыкновение. Мне следует благодарить вас.

Фру Адельгейд после того сидела некоторое время тихо, не стараясь скрыть свои чувства, и лицо ее медленно покрылось румянцем.

Тишина. Будто в воздухе прозвучало «Ave Maria». Консул Фредерик молчал. Этот шутник сидел, опустив глаза в землю. Он смотрел серьезно, не улыбаясь, лицо выражало глубокое сострадание.

Фру Адельгейд встала и направилась к двери.

У каждого была своя судьба, и у фру Адельгейд была своя. Поэтому у нее был ключ от двери ее комнаты, поэтому она выгнала из дому нахала-доктора, поэтому она писала дневник.

Во время ночных заседаний консула и поручика за бутылкой, когда они сидели, разговаривая о том и сем, бывали и споры.