Безмолвно корила мужа Любовь Леонидовна, а рыдала дочь Любочка – отец отдал главную роль в спектакле Анне Павловой!

Мариус Иванович разозлился и, забыв, что Люба прекрасно понимает по-французски, принялся внушать на корявейшем русском (за столько лет в Санкт-Петербурге так и не научился говорить):

– Ти лентяй! Трудить – нет! Старать – нет! Павлоф старать, а ти нет! Не будешь старать – нет ролей!

Сначала оторопевшая от гнева отца Люба молчала, лишь тараща на Мариуса Ивановича глаза, но когда он закончил и выбежал вон из комнаты, фыркнула в сторону грохнувшей двери:

– Ну и не надо, я замуж выйду!

Любовь Леонидовна ахнула:

– С ума сошла?! Я тебе выйду.

И вышла ведь, довольно скоро вышла, забросив занятия балетом, хотя из всех сестер считалась самой способной и самой ленивой тоже.

А Аня в сентябре танцевала Флору в паре с Аполлоном-Фокиным. Прекрасная получилась пара. Им бы и в жизни вместе, но вот тут не сложилось, даже творческие пути через десять лет разошлись.

Люба Петипа зла на невольную соперницу не держала, понимала, что отец имеет право отдать роль любой, с его волей нужно считаться. Подругами Люба с Аней так и не стали, даже не стремились к этому, но до тех пор, пока несовершеннолетняя Люба служила в Мариинском, приятельствовали.

Люба поневоле знала слишком много тайн закулисья, слышала разговоры дома, к тому же была хитра и наблюдательна. Еще в училище Любу посылали узнать что-то как разведчицу, и хотя Павлова сплетен не любила, считая злословить ниже своего достоинства, но к Любе прислушивалась.

В углу кулис плакала Стася Белинская. На нее смотрели с сочувствием, но помочь никто не подходил. Аня, увидев это, метнулась:

– Стася, что с тобой? Кто тебя обидел?

Та подняла голову, почти прошипела:

– Ты-то уйди! Ненавижу…

Павлова отшатнулась. Доброжелательная Стася и вдруг такое…

Аню тронула за плечо Вера Трефилова:

– Не приставай к ней.

– Что случилось-то? – шепотом поинтересовалась Павлова.

– У Белинской неизлечимое заболевание колена нашли. Сказали, что скоро и ходить не сможет, не только танцевать, – ехидно сообщил кто-то из кордебалетных.

– Неправда, не может быть!

Судьба не может быть столь жестокой к Стасе. Как бы ни завидовала ей Аня, но понимала: Стася танцует прекрасно, технично, хорошо держится на сцене. Больное колено – это крах всех надежд, всей жизни.

– Может, Аннушка, так и есть, – вздохнула Трефилова.

Хотелось подойти, пожалеть, но Павлова поняла, что Стасе будет только больней от сочувствия.

Аня горько плакала от несправедливости жизни, забившись в уголок в большой гримерной, где переодевались кордебалетные, когда кто-то тихонько прикоснулся к плечу.

– Аннушка, ты меня прости, что нагрубила. Не сдержалась, – Стася пришла попросить прощения, понимая, что Аня вовсе не желала глумиться над ее горем.

– Стасенька-а-а…

Через четверть часа к двум совершенно зареванным бывшим одноклассницам присоединилась и добрая половина кордебалета, а потом и всей труппы. Там их обнаружила, вернее, разыскала Кшесинская.

– Это что за потоп?

Как сказать блистательной приме, что плачут из-за болезни начинающей корифейки? Аня вспомнила, как на выпускном спектакле на Белинскую смотрела Кшесинская, стало вдруг страшно – неужели сглазила?!

– Матильда Феликсовна, нужен хороший врач. У Стаси колено болит.

Кшесинская после слов Павловой на мгновение замерла, потом подошла ближе и села на стул рядом со Стасей.

– Давно болит? Как?

Белинская всхлипнула:

– Не надо врача, это непоправимо…

– Что говорят?

Стася произнесла диагноз, который ничего не сказал остальным, но заставил нахмуриться Кшесинскую. Несколько секунд она молчала, Белинская, а за ней и остальные были готовы разреветься снова, но Матильда Феликсовна вдруг начала рассказывать о том… как ее отец прекрасно готовит судака по-польски, печет, лепит фигурки для празднования Рождества, каких он мастерит бумажных змеев и устраивает фейерверки… А еще сам соорудил пристройку к дому в их небольшом имении:

– Уже десяток лет стоит и не рухнула!

Сначала слушали просто из вежливости и от понимания, что перед ними Хозяйка Мариинского и не только балета, потом стало интересно – многолетний солист Мариинки, лучший в Петербурге исполнитель и учитель мазурки блестящий Феликс Кшесинский сам месит тесто или орудует топором и молотком? Слезы высохли, стало любопытно.

Кто-то все же усомнился:

– А зачем ему все это? Разве Феликс Иосифович не может никого нанять?

Кшесинская улыбнулась:

– Я была еще маленькой, когда он сказал, что не боится неудач в жизни – если что-то случится и он не сможет больше танцевать любимую мазурку, то будет изготавливать бумажных змеев и радовать детей этим. Человек должен найти себя в жизни не только в игре на сцене, нужно уметь многое про запас. Все под Богом ходим… Подумай, что ты еще умеешь.

Она уже встала, чтобы выйти, когда кто-то из девушек ехидно поинтересовался:

– А что умеете вы, Матильда Феликсовна?

Кшесинская усмехнулась, чуть прищурила свои темные глаза и отчетливо произнесла:

– Интриговать.

Когда за примой закрылась дверь, Стася вздохнула:

– Она права, нужно учиться чему-то другому. Никто не виноват в моей болезни, то испытание, которое я должна с честью выдержать.

– Все равно это несправедливо! – упрямо возразила Павлова.

Она так и сказала маме, а потом Мише Фокину. Те только развели руками: что поделать, если в жизни полно несправедливости?

А в труппе нашлась та, что произнесла:

– Одной соперницей меньше!

Открыто не поддержали, но и не возразили. Юная талантливая Белинская действительно могла составить конкуренцию.

Аня узнала жестокий закон кулис: тебя любят, пока ты никому не мешаешь, тебе радуются, пока ты не соперница, в противном случае даже сочувствия не жди!

В театре скандал: Матильда Кшесинская отказалась надевать к своему костюму в «Камарго» фижмы, мотивируя это тем, что танцевать в них неудобно и некрасиво. Директор Волконский такой вольности решил не допускать и в категорической форме потребовал, чтобы прима в точности соблюла костюм, который создавался давным-давно еще для Леньяни.

Честно говоря, не стань это всеобщим достоянием, никто и не заметил бы отсутствия глупого сооружения вокруг талии балерины, но Кшесинская не была бы Кшесинской, если бы отступила – она демонстративно фижмы не надела. Все понимали, что дело не в уродливой детали костюма, а в непослушании. На следующее утро балетные толпились возле доски, на которой висел приказ, сообщающий о штрафе, наложенном на приму из-за нарушения директорского приказа.