что Генрих беспристрастно относится к другим, даже враждебным национальностям; что если он и бывает суров, то лишь в отзывах о врагах христианства, а не о противниках немцев; что пристрастность в национальном вопросе можно заметить у него лишь по отношению к лэттам, и то в положительном смысле: он не мог быть равнодушен или холоден к своим "духовным детям".

С этой оценкой трудно согласиться, как трудно и разделить у Генриха церковное и немецкое. Его герои — христианские завоеватели[126], но в действительной жизни перед ним были не какие-то условные "христиане", а живые и вполне реальные немцы, то дипломаты (как епископ Альберт), то церковники, то в большинстве пришлые авантюристы-кондотьеры, жадные на добычу. "Наши" для Генриха это — немцы. "Христиане" — не что иное, как своего рода идеологически оправдывающий эпитет завоевателей- немцев.

То, что автор Хроники далеко не беспристрастен в национальных оценках, очевидно уже из сказанного выше о его "христианской" позиции. Добавим еще кое-что.

По словам Г. Гильдебранда, Генрих "не сочиняет ничего хорошего о своих и ничего дурного о других"[127]. Этот, весьма условный, если не совершенно произвольный вывод в сущности бессодержателен, так как, помимо "сочинения" фактов, есть и другие приемы, какими (иногда даже bona fide — в соответствии со своим пониманием исторической истины) пользуется историк, давая тем не менее объективно неверную картину. У Генриха к числу таких приемов относится своеобразная "подача" фактов. Тогда как действия завоевателей-немцев, хотя бы то было предательское разграбление Герцикэ или взятие Кукенойса среди полного мира или истребление чуть не целого племени, всегда рисуются, как геройство и подвиг, многие совершенно естественные и законные акты самозащиты со стороны ливов, эстов, русских и др., обычные военные хитрости, наконец, просто упорное сопротивление насилию — квалифицируются, как "коварство", "предательство" и пр. Любопытен, например, рассказ в XVIII.9 о "простодушных" немцах (вторично без всякого повода разграбивших Герцикэ) и "лживых, вероломных" литовцах, союзниках князя Герцикэ, которые перехитрили рыцарей и заставили их спасаться с награбленной добычей, потеряв "вождей-героев", Мейнарда, Иоанна и Иордана. Не менее характерны эпитеты дьявола, относимые Генрихом к городу Герцикэ[128], который "всегда был ловушкой и как бы великим искусителем для всех живущих по сю сторону Двины, — крещеных (что особенно неприятно — С. А.) и некрещеных", так как князь его Всеволод "всегда был врагом христианского рода, а более всего латинян", т. е., собственно, как ниже выясняется, "всегда был враждебен рижанам" (XVIII.4).

О людях, защищавших Дорпат вместе с князем Вячко, и о самом князе сказано (XXVIII.3): "И собрались в тот замок к королю (Вячко — С. А.) все злодеи из соседних областей и Саккалы, изменники, братоубийцы, убийцы братьев-рыцарей и купцов, зачинщики злых замыслов против церкви ливонской. Главой и господином их был тот же король, так как и сам он давно был кого зла в Ливонии: нарушив мир истинного миротворца и всех христиан, он коварно перебил преданных ему людей, посланных рижанами ему на помощь против литовских нападений, и разграбил все их имущество". Это место может быть простейшим опровержением тезиса Г. Гильдебранда. В случае с Вячко нарушил мир не он, а немцы в то самое время, когда он только что вступил в союз с Ригой. Нападение Вячка на немцев, работавших у него в замке[129], только месть в ответ на испытанные им самим обиды, и если он "разграбил все их имущество", т. е. попросту, говоря, походный скарб и коней 20 рядовых немцев (!), то чем это, спрашивается, хуже, чем грабить с таким бесстыдством, как это делали "христиане"-немцы в Герцикэ — без всякого осуждения со стороны хрониста? Тут Генрих, как видим, "не сочиняет": он лишь снабжает факты оценочными эпитетами в своем духе, специфически подбирает и сопоставляет их, кое о чем вовсе умалчивая, но оказывается нисколько не правдивее любого "сочинителя".

В некоторых случаях он даже не умалчивает о порочащих поступках немцев, но, упоминая о них мельком, без всякого, обычного по отношению к "чужим", акцента, притом как о вещах вполне естественных, оставляет доверчивого читателя под впечатлением полной законности изображаемых деяний. Вспомним, каким способом епископ Альберт впервые добился заложников от ливов (IV.4); в каком тоне рассказано о захвате Оденпэ в XIV.6. В обоих случаях налицо бесспорно изменнический образ действий, предательство и нарушение слова немцами. Между тем автор совершенно спокоен и отнюдь не расположен к суровым оценкам.

Приведенные примеры не единственные в своем роде. В сущности вся Хроника — панегирик завоевателям-немцам. Это — избранный богом народ, наподобие библейского Израиля. С ними "всегда идет победа и слава триумфа". Они наиболее храбры, стойки и всегда впереди в бою, а когда бегут или позорно сдаются (как в Оденпэ в 1217 г.), это под пером автора выходит вовсе незаметно. Их служение богу и церкви, по сравнению с прочими, безупречно и т. д. В то же время по отношению к ливам, литовцам и эстам автор расточает все свое красноречие и все богатство латинской лексики в выборе отрицательных эпитетов.

Может быть, однако, все это относится только к "язычникам", к не желающим "очиститься святою водой крещения"? Оказывается — нет. Не будем даже говорить о "схизматиках-русских", врагах пресвятой девы[130], "полных надменной спеси и в гордости своей весьма заносчивых" (XXI.1 — когда они пренебрегают миром с тевтонами!). Выше достаточно сказано о Вячке и Всеволоде. Посмотрим, что говорится о других "христианах", хотя бы о датчанах, соперничавших с немцами на поприще крещения или завоевания Эстонии. Обнаруживается несколько неожиданно для читателя, что и датчане — враги богородицы и наказаны ею пленением короля Вальдемара II. О миссионерской деятельности их рассказываются вещи мало уважительные и даже порочащие; все поведение датчан по отношению к Риге изображается, как необъяснимая и несправедливая претензия. Когда при всем том убеждаешься, что характеристика датчан в Хронике выглядит все же относительно мягкой, возникает вопрос: не оттого ли это, что папа, возможный читатель Хроники, был открытым покровителем Дании; с другой стороны, если о шведах, также претендовавших на эстонское поморье, не говорится дурного, то не потому ли только, что они потерпели неудачу?

Как бы то ни было, мнение Г. Гильдебранда о беспристрастии Генриха в национальных оценках и его "справедливости к врагу" никак нельзя признать обоснованным.

Обратимся теперь к другой области, где в том же, примерно, характере изложения можно искать данных для уяснения личной позиции автора Хроники в сфере внутри-ливонских отношений.

Каковы собственно были эти отношения во время Генриха? С какими