Религия жителей Абазии четко различаема по трем регионам. От устья реки Кубань до устья маленькой речки Шапсуха, впадающей в Черное море, господствовало латинское письмо. Еще сегодня можно найти множество надгробных памятников с латинскими надписями и простым крестом, высеченным из камня или сделанным из дерева. Новые мусульмане охотятся за этими символами и старательно уничтожают их. В могилах находят оружие с латинскими надписями и гербом Республики Генуя, а также значительное количество золотых, серебряных и медных монет генуэзской чеканки; часто – до десяти и более – встречаются в могилах сабли, изготовленные генуэзскими оружейными мастерами.

Генуэзцы, эти предприимчивые вооруженные купцы, имели свои конторы на севере Абазии. Из Феодосии в Крыму они отправляли свои товары в Анапу, Содшак, Геленджик. Отсюда дороги вели на Кубань, а с правого берега реки караваны тянулись до Каспийского моря. Этот путь связывал генуэзскую торговлю с Северным Туркестаном, с Персией и Китаем. Следы данных торговых связей видны и сегодня. Самыми важными из них являются достаточно хорошо сохранившаяся проложенная в скале дорога от Месиба через горы до реки Абин, след от дороги в лесу Адербе, а также остатки европейских жилищ из каменной кладки, и, наконец, руины крепости на вершине высокой горы у Шипсо Хур. Земляные валы и ров видны и сейчас, сохранился и полуразрушенный колодец, который, вероятно, был очень глубоким и который могли построить только европейские рабочие. Но самым убедительным доказательством является множество надгробных памятников.

Итак, можно с большой уверенностью предположить, что адыги переняли католическую веру у генуэзцев; после же ухода чужеземцев впали в непонятную религиозную путаницу, в результате которой сохранился только символ христианства – крест. Этот божественный символ свято чтят даже сегодня; там, куда магометанство проникло силой, его можно найти во всех хижинах. Часто я был удивлен тем, что видел крест, вышитый или вплетенный в намазлык [28]. Обращенный в новую веру мусульманин наклоняет свою голову и касается лбом креста, не представляя его значения. И в самом деле, никто из туземцев не смог мне объяснить его значения. Он священен, так как его носил Иесха [29], сын великого Тха [30]. В большом божественном почете здесь и Мара [31], которую почитают здесь как Тханан (матерь Божью). Но кем она является – матерью Бога-отца или Бога-сына, они не знают и, кроме этого имени и креста, не имеют ни малейшего представления о христианской вере.

Как самый большой праздник в стране адыгов отмечается день в июле, когда Мара вознеслась с земли на небеса. Легенда гласит, что она в этот день спускается на землю, участвует в празднествах, и тех, кто ее поминает, благословляет и хранит от несчастья, оставаясь при этом незримой.

Чтобы дать представление о религиозных обрядах этого маленького народа, некогда бывшего христианским, хочу подробно описать один из ритуалов, который я наблюдал от начала до конца с большим вниманием и интересом. Это было летом 1858 года. Я был занят организацией переписи населения, взиманием налогов и т. д. у горских народов, проживающих на реке Пшат. Однажды утром мне сообщили о депутации, и тут же появились шесть седобородых старцев, которые пригласили меня на праздничное богослужение по старинному обычаю страны.

Многие жители заметили, что некоторые из моих солдат носили на груди маленькие крестики, а также было замечено, что я и мои солдаты, проезжая в горах Пшата мимо креста, зачастую встречающегося по дороге, по обычаю нашего польского отечества снимали каждый раз шапки, в то время как черкес, или турок, или вновь обращенный адыг обычно встречали этот символ презрительным взглядом или пренебрежительным жестом, а при случае их разрушали или уничтожали. Это все, сказали мне старики, передавалось в горах из уст в уста, поэтому народ надеялся, что мы не откажем в своем присутствии на празднике. Мне было слишком любопытно видеть праздник, чтобы я мог отказаться от приглашения. В полдень я поскакал в сопровождении двух офицеров и восьми солдат за депутатами, к которым присоединилась толпа более чем в сотню всадников, на указанное место, отдаленное не более чем на час пути от моей последней квартиры.

Первый взгляд на предназначенное для богослужения место вызвал в моей памяти то, что я читал о священной дубраве древних друидов. Мощные столетние дубы, образующие круг, бросали густую тень на род грубого каменного алтаря, в середине которого возвышался очень старый, грубо сделанный деревянный крест. Вокруг алтаря стояли четыре молодых быка, восемь баранов и восемь козлов, которых держали за рога молодые мужчины. На каменной плите, заменяющей престол, стояли большие чаши с хлебом, пшеничными и маисовыми пирогами, медом и маслом, а также сосуды с молоком и со шветтом [32]. Против алтаря в середине жертвенных животных стоял высокий, очень бодрый старик с прекрасной серебряной бородой и обнаженной головой. По бокам его – два мальчика: стоящий с левой стороны держал три (одна в другую поставленные) деревянные чаши, а с правой стороны – три ножа различной величины на круглой доске. В отдалении полукругом у алтаря стояли мужчины с меховыми шапками под мышкой, немного далее назад – многочисленная группа женщин и девушек. Приблизительно в 100 шагах от алтаря горели широким полукругом около 30 костров, над каждым из них висел большой котел, в котором кипятилась вода.

Высокий старик молился перед алтарем; его взгляд был пристально устремлен на символ спасения, значения которого он не понимал. Он молился. Его губы двигались, руки то поднимались вверх, то опускались крестообразно на грудь; это движение повторяли все мужчины. Я приблизился настолько, насколько позволяло мне приличие, чтобы уловить смысл молитвы; к этому времени я мог уже понимать почти все сказанное на адыгском языке. Слова «Tha dahe, tha ichuha, tamitsehki; Iesha, tha-ok! Mara, tha-nan, tha! tha!»[33], которые повторялись всем собранием (мужчинами – с глубокими вздохами, а женщинами – протяжными плаксиво-певучими голосами), раздавались непрестанно у меня в ушах. Я был не в состоянии уловить другие слова, а когда позднее расспрашивал старика о смысле его молитвы, он делал таинственное лицо и не хотел ничего сказать; но я убежден, что бедняк сам не знал ничего больше. Ни он сам, ни присутствующие при этом не крестились.

После того как собрание приблизительно в течение четверти часа повторяло и пело за стариком молитвенные слова, стало сразу тихо; старик надел свою шапку на голову, что проделали за ним все мужчины, повернулся к