произведение искусства, узких кружевных трусиках и майке. Наклонилась, скатывая с ноги чулок.

— Чё стоим? — поинтересовалась у нас с тян. — К траве приросли?

— Э-э, — сказал я.

— Извини, — пискнула тян. И торопливо нырнула в дом.

— Майку не сниму, пока не уйдёшь, — выпрямляясь и насмешливо глядя на меня, предупредила Диана, — не надейся. А замечу, что подглядываешь — спать будешь в таксопарке с черепахами.

— Надо больно, — возмутился я. — Можно подумать, голых женщин никогда не видел! — но получилось, кажется, не очень убедительно.

— Угу. Я так и подумала, поэтому предупредила… Во, доставка! — и Диана вдруг ткнула пальцем куда-то вверх.

После черепах-такси мысль о том, что это может быть розыгрышем, мне и в голову не пришла. Я посмотрел туда, куда показывала Диана, и увидел, что с неба идет на снижение — целясь, судя по траектории, точно мне в лоб, — огромная, кислотно-оранжевая летучая мышь.

Глава 10

Из плетеной корзины на спине у мыши мы с тян извлекли десяток разнокалиберных свёртков. Отдельно были завернуты две пузатые глиняные бутылки с горлышками, запечатанными чем-то вроде воска.

— Спасибо, — сказал мыши я. Чувствовал себя при этом полным идиотом, но надо ж было что-то сказать?

Мышь, как ни странно, курлыкнула в ответ. Выдвинула из пуза четыре кошачьи лапы, стремительно взяла разбег, расправила на ходу синие кожистые крылья и взлетела.

— В добрый путь, — обалдело пробормотал я.

— Надеюсь, это съедобно, — глядя на свертки, проговорила тян.

Мы переглянулись и пошли в дом.

Кухонный стол был похож на срез огромного пня, отрастившего себе четыре ноги. Табуретки выглядели уменьшенными копиями стола. На полках, растущих из стен, стояли глиняные миски и чашки без ручек, столовых приборов не наблюдалось. Над глиняной раковиной в углу свисали с потолка две цветущие лианы. Тян осторожно потянула за правую. В раковину прямо с потолка хлынула струя воды.

— Холодная, — подставив под нее ладонь, объявила тян. И уже гораздо более уверенно потянула за левую лиану. Поток воды расширился. — Эта — горячая.

Я показал большой палец и принялся разворачивать листья, заменяющие тут оберточную бумагу.

Клубни, стебли, стручки, то ли фрукты, то ли овощи, два прозрачных пузыря с непонятно чем фиолетовым и красным. Холодные продукты завернуты в гладкие листья, теплые — среди свертков были и такие — в листья, на ощупь напоминающие местные одеяла.

— Ты знаешь, что это? — без особой надежды обратился я к тян.

Она покачала головой:

— Впервые в этом мире. Никогда не увлекался путешествиями — дорого, да и ни к чему.

— Зря, — буркнул я. — Ладно. Для храбрости предлагаю налить.

Взял пузатую бутылку и, не видя других способов открывания, вдавил в горлышко зеленую восковую печать. Та, как ни странно, легко поддалась. Я разлил содержимое по двум глиняным чашкам. Понюхал. Пахло приятно.

— Ну, надеюсь, не траванёмся. — Я поднял чашку. — За знакомство, что ли?

Тян неуверенно взяла свою. Пробормотала:

— Если это алкоголь, то мне, боюсь, не сто́ит.

— Почему?

— Ну… есть причины.

— Забей, — посоветовал я и тюкнул по ее чашке. — Вздрогнули!

Отхлебнул из своей. Больше всего это было похоже на микстуру, которой мама поила в детстве. Не сказать, что крепкое, но определённо алкогольное. Пилось приятно. Желания срочно закусить, как это случалось с некоторыми напитками в моём мире, не вызывало.

— Вещь, — порекомендовал я. — Пей, не боись. Хорошо идёт, — и подцепил из ближайшего свёртка толстый стебель.

Откусил. По вкусу оказалось нечто среднее между морковью и капустой. Жрать можно, особенно с голодухи, но я внезапно понял, что дико хочу чего-то посущественней. Принялся разворачивать свёртки и пробовать все подряд.

Допробовался до того, что мешанина из желто-оранжевой стружки показалась вполне похожей на мясо. Я на радостях вывалил в миску добрую половину свертка. Распустил тонкие стебельки-завязки на горлышках прозрачных пузырей, выдавил на край миски сначала красной, потом фиолетовой субстанции. Зачерпнув щепотку стружки, макнул в фиолетовую. Попробовал — нормально зашло. С красным соусом пошло вообще отлично, да к тому же в одном из свертков обнаружилось что-то вроде лепёшек. На странности вроде цвета, в данном случае голубого, я еще в самом начале решил махнуть рукой. С удовольствием закусил стружку лепешкой. Пробурчал с набитым ртом, обращаясь к тян:

— Почти бутерброд. Рекомендую!

Она рассеянно покивала и отхлебнула из кружки.

Я, утолив первый голод, заметил, что в миске у тян грустит несколько горошин-мутантов, а другой еды не наблюдается. Зато, скосив глаза на ее кружку, обалдел. Там осталось меньше половины. Свою-то, отхлебнув глоток, отставил — мне лично жрать хотелось больше, чем бухать. А ей, видать, наоборот. И кто бы мог подумать…

Сердце ёкнуло в предвкушении. Выпившие девушки, как известно, идут на тесный контакт охотнее, чем трезвые. Теперь главное, чтобы накидалась в меру, а то ведь заснёт в процессе — фигня получится. Со мно… то есть, с одним моим другом как-то случился казус, так себе ощущения.

— Поешь, — незаметно отодвигая кружку тян в сторону, посоветовал я.

Тян заглянула в миску. О еде, похоже, вспомнила только сейчас.

Взяла из свертка стручок размером с банан, ловко разорвала его на половинки и высыпала в миску еще с десяток розовых горошин размером со сливу. Полила фиолетовым соусом. Я, с интересом понаблюдав, подцепил из свёртка такой же стручок и проделал то же самое. Горошины оказались сладкими.

Тян склевала три горошины и потянулась за кружкой. Однако, подняв, спохватилась и замерла — наверное, в её мире на людей, бухающих в одиночку, тоже смотрели косо.

— За встречу, — решил помочь я и поднял свою кружку.

— Ага, — обрадовалась тян.

Мы чокнулись и выпили.

— А-а… — начала тян, — э-э…

— Меня зовут Костя.

— Я помню! — обиделась она. — Хотел спросить, из какого ты мира?

Я пожал плечами:

— Да кто б его знал.

Тян неуверенно хихикнула:

— Ты не знаешь номер своего мира?

Здесь это, наверное, было сродни тому, как не помнить название города, в котором живешь. Номер мира они, должно быть, еще в детском саду выучивают.

— Нет. Не знаю. Я тебе больше скажу — ещё вчера был абсолютно убеждён, что мир, в котором живу, единственный и неповторимый.

Тян снова неуверенно хихикнула.

—