Понятно, никакого мульёна в люке никогда не лежало, а прятал там вор по кличке Цыган свой маузер, потому как сам со своей марухой Стрелкой в этом деревянном домишке жил, а маузер в люке прятал на случай облавы — Федька однажды нечаянно проследил. Понятно, никому рассказывать не стал — Цыган, прознай он о том, в минуту башку бы отвинтил, не замедлился.

Но про маузер Федька сейчас не думал вовсе — уже сам верил, что в люке ящичек с толстыми, новенькими денежными пачками. С мульёном!

Хороший такой ящичек, струганый! А пачки в нем — и вовсе любо-дорого посмотреть!..

Так размечтался, что не заметил, как этого Барабанова уже и след простыл…

Хотя нет — вон мелькнула треугольная башка как раз при входе в тот самый проулок. Шустро торопился гуттаперчевый за смертью за своей…

Он же, Федька, — со всех ног к домишке тому деревянному, только с другой стороны. И ну колотить кулаками в дверь, ну орать:

— Дяденька Цыган, дядечка Цыган, откройте, дядечка Цыган!

Дрожал, конечно: Цыган — гроза всей Сухаревки; помня, однако, что нынче он не какой-то Федуло, а Викентий-второй, кое-как перемог свой страх.

Цыган наконец открыл, рожа заспанная, от самого перегаром разило за версту, потому был злой как черт и со зла, известно, на все способный.

— Ты чего, мазурик? Жить, что ли, наскучило?

И маруха его, Стрелка, голос подает:

— Кого там принесло? Поспать не дадут, черти! Дай ему, Ванечка, по макитре, чтоб не очухался!

— Простите мазурика, дядечка Цыган! — заторопился Федька, покуда вправду по макитре не получил. — Там, за домом, какой-то шнырь люк открывает. Думаю — надо бы вам по-быстрому сообчить.

Цыган хоть и был после попойки, но башка, видно, еще кое-как работала, мигом все сообразил.

— Шнырь — один? — спросил.

— Да один-одинешенек! Хилый такой! С башкой треугольной!

— И давно он там шустрит?

— Да вот только что люк открывал, гад. Я, как увидел, сразу к вам!

Маруха, видно, в окно выглянула — тоже из комнаты подтвердила:

— Ой, Вань, а он уже влез!.. Точно, треугольный! Вот же урод!

— Щас поглядим, с какой он башкой будет, покойник… — прохрипел Цыган. С этими словами оттолкнул Федьку, вышел и завернул за угол дома.

А Федька — назад, на Сухаревку. О Барабанове уже можно было и не думать: лишнее. Уж Цыган-то о нем позаботится. К лету, глядишь, отыщут. Может, тогда и узнают по гуттаперчевой голове…

Викентий Иванович, когда Федька ему обо всем рассказал, сначала похвалил, сказал:

— Действия вполне зрелого мастера. — Такой похвалы от своего названого отца он еще не слышал.

А на другой день спросил:

— Сколько ты классов-то окончил, оголец?

От этого вопроса Викентий-второй при своих трех классах снова почувствовал себя Федулой. С тех пор, как родители померли с голодухи, не до учебы было. Главная наука была — еще одну зиму перезимовать.

Но Викентий Иванович сказал:

— Вот что, завтра же подашь заявление в вечернюю школу. И чтобы там у меня без халтуры! Чтобы за год по два класса одолевал, в нашем деле безграмотные не нужны.

Ясное дело, он, Федька-Викентий, поступил в точности как было велено. Особенно подогревали эти слова «в нашем деле».

Значит, Викентий Иванович держал его уже целиком за своего!

* * *

А теми своими действиями на Сухаревке гордился в особенности. Правда, Треугольный выжил все-таки, говорят — недоработал, значит, Цыган. Его потом свои же, из НКВД, из того люка вытащили полуживого, только он, слава богу, уже не помнил ничего.

И замочили его потом тоже свои — машиной переехали[9]. Ладно, все равно был не жилец при этих своих умениях…

Правда, Викентий Иванович рассказывал, что имелся у НКВД еще некий Афанасий Хведорук, тоже находка Глеба Бокия, — тот раз в сто превосходит этого Треугольного по своим способностям; интересно, смог бы тогдашний Федуло и его перехитрить? И вообще — посмотреть бы в деле на этого самого Афанасия!

Но того прячут особо тщательно, едва ли их дороги когда-нибудь пересекутся, — так он думал, когда впервые услышал об этом Афанасии.

А теперь мог предположить, что когда-нибудь да и пересекутся их пути-дороги. Потому как случайно узнал, что и на Васильцева тот Афанасий тоже, оказывается, подрабатывает.

Что ж, поглядим, кто кого!

Но как ему хотелось, чтобы Васильцев знал, как спас его тогда какой-то неведомый ему Федуло с Сухаревки!

Да что толку? Дела прошлые. Другие теперь времена, и другие, совсем другие к нему подходы нужны.

Что ж, будут ему и другие…

Утром Катя отправилась искать другие каналы для добычи новых документов, а Юрий, заперев окна на все шпингалеты и еще раз строго-настрого приказав Полине сидеть тише воды, отправился по следу. В кармане лежало имевшееся у него еще со времен Тайного Суда удостоверение на имя капитана государственной безопасности Блинова.

В двух автопарках, обслуживавших бригады пескоструйщиков, его клятвенно заверили, что ни одна машина с подъемником не пропадала ни на минуту. Серьезность удостоверения была достаточным залогом того, что ему не врут.

Зато в третьем автопарке начальник повел себя как-то неуверенно, и Васильцев сразу же на него насел — произошло-де в Москве уже три крупных ограбления с использованием такой вот пескоструйной машины с подъемником, так что, если он, начальник автопарка, не хочет, чтобы его заподозрили как соучастника…

Тот прикинул все плюсы и минусы своего молчания и наконец выдавил:

— Да Колька Шурыгин баловал вчера…

Васильцев пожестче взял его в оборот и в конце концов выяснил: молодой водитель автопарка, некто Колька Шурыгин, вчера утром выехал на машине с подъемником, не захватив с собой бригаду, а вернулся лишь после шести вечера, причем как он вернулся живым, черт его знает — пьян был настолько, что на ногах не держался и внятных слов не произносил. Машина, однако, целехонькая стояла у ворот автопарка — подвез, видно, кто-нибудь его, сукиного сына.

Но больше, как пообещал начальник, ноги этого Шурыгина тут, в автопарке, не будет, кроме как при подписании обходного листа… И в общежитии доживает последний денек, потому как он, начальник автопарка, уже дал коменданту соответствующее распоряжение…

Через несколько минут Васильцев входил в безлюдное среди трудового дня рабочее общежитие.

На стук в дверь комнаты, где последний день обретался Шурыгин, никто не ответил. Из-под двери густо сочился запах разложения.