И, по давней привычке разговаривать с собой, пробурчал:

— Ну и с-смотри. Идет жи-ывой жи-ы-ырт-трест. Прошу п-полюбоваться.

Проклятое тело! Он хотел избавиться от него насовсем, вместе с предательским заиканием. Дыра заросла бы мигом; через месяц никто бы и не вспомнил — был г-н Кальварт, не было г-на Кальварта…

Его никто не любил.

Он знал это так же твердо, как когда-то знал порядок папок в служебном ящике с документацией, и давно свыкся с людским отторжением. Помнил кожей вечное раздражение, исходившее от матери: она хотела им гордиться, а он не оправдывал ожиданий, и к десяти годам стало ясно, что не оправдает.

Отец вел с ним педагогические беседы, объявляя темы, как на уроке: сегодня мы поговорим о долге, Курт. И у Курта все съеживалось внутри, ибо о чем бы ни говорил с ним отец, все приходило к обсуждению его, Курта, дефекта в этой области.

Еще отец заставлял делать зарядку — и он возненавидел зарядку.

Возненавидел ребят в классе — они с самого начала поставили его крайним в своей крысиной иерархии и не брали в игры: жиртрест, отойди. И он отходил.

Почтовые марки были его друзьями — тонкими щипчиками складывать их в блоки было наслаждением. Не реже двух раз в день он открывал пахнущий кожей альбом и, страница за страницей, проходился по зазубренным прямоугольничкам, проверяя, чтобы зубцы шли ровно. «Идиот!» — всплескивала руками мать, застукав его с щипчиками. «Ну идиот», — бурчал он, нюхая альбомную кожу. Так было даже легче.

Только сестра любила его, но сестра умерла этой зимой, и Курт остался один на свете — с матерью, давно уже сенильной старушкой, почти не выходившей из комнаты. Она смотрела телевизор и комментировала вслух. Курт приезжал к ней иногда, ища в душе следы сыновней любви, но находил там только немного жалости.

Ему было сорок шесть, и жизнь его состояла из борьбы с расползавшимся телом, бессмысленной службы и бесконечных вечеров в компании с собственным отражением в трюмо. Он брал с полки историю наполеоновских войн или том великих биографий — и погружался в грезы, пока не слипались глаза, а если был футбол, то смотрел футбол. Курт любил футбол и даже вел табличку чемпионата. Иногда он играл по маленькой в тото и пару раз выиграл.

А еще была — Вера.

Вера брала у сестры уроки фортепиано по вторникам и субботам, и Курт, случайно увидев ее, начал приходить в эти дни.

Он сидел в отцовском кабинете, перекладывая бумаги, и слушал робкие звуки разбора, и мягкий голос сестры, и снова пассажи — то прихрамывающие на трудных местах, то словно пробивающие невидимую пробку заикания и легко несущиеся к коде. Тогда сердце его наполнялось радостью.

Потом он выходил к чаю и молчал за столом — когда он волновался, стена в горле становилась непреодолимой, и никакие упражнения не помогали.

Вере было теперь двадцать с небольшим, а впервые он увидел ее шестнадцатилетней. Высокая мягкая грудь под сарафаном изменила его жизнь. В этой жизни появилась мечта. Он хотел погладить ее грудь. Нежно сжать в руке и что-то сделать дальше. Что — Курт представлял, ворочаясь в постели в стыдном поту. Это стало почти обязательным условием засыпания, и иногда ему казалось, что он прожил с Верой много лет.

В жизни Курта были реальные женщины. Две. Если подходить к вопросу формально, то — три. Он где-то читал, что половой акт засчитывается, даже если ничего по-настоящему не было, но была разрядка. (Он вообще любил читать.) Так что — три женщины, три!

Но только Вера насмерть завладела его шарообразной головой и бычьим сердцем, уже начинавшим давать перебои при ходьбе.

Когда сестра заболела, к тревоге за нее добавилась тоскливая пустота. Не стало вдруг ни вторников, ни суббот. Курт не видел Веру почти полгода — столько прожила сестра в онкологической больнице.

На похоронах он был как в тумане. Берта лежала в гробу и не могла подсказать ему, что делать, а Курт понимал только, что видит их обеих в последний раз — и сестру, и девушку с высокой мягкой грудью.

Ему было очень жалко себя.

Вера пришла с большим печальным букетом и сама была так печальна и хороша, что Курт совсем онемел.

За столом сидели почти молча — только подруги сестры, помогавшие с поминками, негромко распоряжались блюдами. Мать, давно ничего не понимавшая и только что с большим аппетитом евшая рыбу, вдруг осмотрела собравшихся ясными глазами и завыла. Ее бросились утешать, овал стола распался, и Вера подсела к Курту. Он замер, проклиная кусок, некстати оказавшийся во рту.

Но Вера ничего не говорила, а только гладила его рукав, и у Курта появилось время прожевать.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо в-вам.

— Я ее очень любила, — сказала Вера.

— Он-на вас т-тоже.

— Да. Я знаю. Вы — держитесь…

Курт кивнул, преодолевая желание поцеловать руку, лежавшую на рукаве его черного костюма. Он искал слова, но когда уже почти придумал их, Вера встала и отошла, на прощанье коснувшись его плеча. Остаток поминок, в решимости отчаяния, он исподлобья следил за нею, готовый к действию.

Когда начали расходиться, Курт, улучив момент, оказался возле девушки.

— Вы на…на… поминаете мне о сестре, — сказал он, кося вбок. — Мне очень нр-равилось, ка-а…

Тут звук заклинило насмерть, и он стоял, повторяя на выдохе свое «ка-а…» и в отчаянии глядя, как подходит прощаться какая-то подруга покойной сестры.

— Как я играю? — помогла Вера.

Он хотел переключиться на слово «да», но для экономии времени просто затряс головой.

— Спасибо. Мы обязательно еще увидимся, — сказала Вера и снова погладила его по рукаву. — Вы приходите на мои выступления. Я играю по субботам в еврейской общине.

Он боднул головой воздух и, счастливый, ткнулся губами ей в руку. И отошел, бормоча сказанный ею адрес.

До субботы не было часа, когда бы он не думал о предстоящем. Концерт, непременный Бетховен, возможность проводить Веру; ее рука, ее грудь у самого плеча; разговор о сестре, о музыке, о нем самом… Он ведь хороший. И неплохо зарабатывает в этой конторе, а если что, возьмет еще работу. Разница в возрасте, конечно… Но это не страшно. Вот, например, Гете…

Он предвидел проблемы с ее матерью — она была ровесницей Курта, но почему-то выходило, что и мать не будет против.

В субботу он увидит Веру и договорится о новой встрече!

— Курт и-и… дет на сви… дание! — нараспев повторял он, размеренно шагая к остановке. Машину он не водил — отсоветовал инструктор. У Курта было хорошее зрение и даже немножко реакции, но иногда он как бы задумывался и в эти секунды видел себя совсем со стороны. Руки-ноги в это время жили отдельно от него, и инструктор очень кричал…

Нет, автобус — это гораздо лучше. Главное — не пропустить остановку.