Два дня он пролежал, рассматривая с дивана книжный шкаф с куском окна. Окно меняло свет, полоска солнца на шкафу вытягивалась и меркла, а он все лежал.

Когда, странным атавизмом, его потревожил голод, он спустился к китайцам. Взял рис и свинину в пластиковых кюветах и тут же, за столиком, запихнул все это в организм, запив соком манго из баночки. Организм отозвался на еду сильнейшим удовольствием, и Курт с удивлением прислушался к этому.

Глупое тело хотело жить дальше — досадное, тучное, даром никому не нужное тело.

На работу оно не пошло, и рука взяла телефон, а язык в несколько приемов выговорил: я заболел. Тупой скот на том конце провода даже не спросил: чем заболел? не надо ли помочь? Спросил: когда выйдешь? Курт задохнулся приступом ненависти и отжал трубку.

На третий день тело вышло на воздух и остановилось, когда глаза увидели рекламу турагентства — и слово «Схевенинген».

Наутро Курт, удивляясь себе, вышел из дома с полупустым саквояжем и отправился на вокзал. Через пару часов он вдыхал детский запах соленого ветра.

Он был здесь когда-то с папой и мамой, о которых вспомнил вдруг с нежданной нежностью, заполнившей глаза влагой. Вот здесь стояли лотки со свежайшей селедкой, и трамвай точно так же шел вдоль моря… Курт, как по следу, пошел на соленое дыхание ветра и вышел на дорожку променада. Все вокруг было знакомым и незнакомым, как во сне.

И в легком этом сне он был ни в чем не виноват, и его любили…

Чайка летела вдоль кромки волн — просто так, куда-то. И просто так, куда-то, шел Курт, боясь проснуться. Потом он устал и присел за столик на берегу. Чашка кофе, взятая для бодрости, качнула его в обратную сторону, и Курт пошел в ближайший отель.

Через пять минут он засыпал в своем номере.

Пробуждение было ужасным: невесомое счастье исчезло без следа. Открывая глаза, Курт снова все помнил: Веру, свой позор, черное одиночество. За окном сходил на нет жаркий день; вялое тело лежало в кровати, истекая потом. Надо было что-то делать с ним дальше.

И Курт вдруг сообразил — что.

Он лежал, обдумывая эту мысль; он даже не испугался.

Страха не было — была только дверь, которую не видел почему-то, а вот же она! Горсть таблеток, и всем привет. Школьным сволочам, говорившим «жиртрест, отойди», тупому сослуживцу, шатенам в «мерседесах», девушке с нежной грудью, доставшейся всем, кроме него. Никто даже не огорчится. А папы с мамой нет, и Берты нет. Как хорошо — никого, вообще никого! Мир затянет это место ряской в одну минуту.

Вот подлянка будет этому отелю, подумал Курт. Утром стук-стук: уборка! Открывают, а он лежит белый. Или — серый? А вот и посмотрим.

Курт даже выдохнул это вслух:

— Па-а… смотрим!

И рассмеялся, сотрясая постель: смотреть-то будут другие. Смотреть, бежать вниз, звонить в полицию…

Курт поморщился, представив, как его будут кантовать по винтовой лестнице, — небось в одеяле, носилки-то не пройдут. Жопой по ступенькам — бряк, бряк. Глупо, но уже не больно. Да, главное, чтобы наверняка. А то начнут мучить, засовывать в дырку шланг, вскрывать грудную клетку… Он читал где-то, что, когда откачивают, вскрывают грудную клетку. Еще вернут, пожалуй. Курт снова поморщился. Нет, унижения он больше не допустит. Хватит с него.

Он глянул на часы: было начало седьмого. Пора. Его вдруг резануло: когда стрелки снова придут сюда, его уже не будет здесь. А где он будет? А нигде. Вот и хорошо, вот и не надо.

И он сел, отбросив легкое гостиничное одеяло.

В аптеке, заложив отвлекающую лисью петлю, Курт взял, кроме снотворного, аспирин и микстуру от кашля, и то же самое сделал в другой аптеке. В темечке продолжало медленно ворочаться слово «нигде»…

В раннем детстве, над картинкой с Христом, Курт часто думал о небе — светлом санатории, где, в ожидании встречи с родными, живут бабушки-дедушки. Потом картинка стала терять легкость, пока небо не сгустилось в непроницаемый студень.

Никто там не жил. Никому — ни бабушке, ни маме, ни отцу Курта, ни Христу с картинки, ни его отцу — не было дела до тучного господина с аптечным пакетиком в руке, набитым для отвода глаз микстурой от кашля.

Он вернулся в номер и, оставив пакетик на кровати, торопливо вышел обратно на воздух — как в детстве, когда не было еще ни одышки, ни смерти, а только мячик во дворе, и хотелось наиграться до темноты. До темноты не получалось: мама звала домой. Приходил отец и хотел проверять уроки.

Курт не был счастлив ни минуты.

Выйдя налегке на променад, он снял туфли, снял носки и, скатав, положил их в карманы брюк. Сошел на песочек, вдохнул всей грудью солнечный, соленый, колючий воздух шторма и решил, что будет счастлив хотя бы сейчас, напоследок.

Но красота мира только изранила душу Курта. Перед смертью не надышишься, вспомнил он и булькнул на этот буквализм коротким отчаянным смехом. Пожилая дама, проходившая мимо — в шортах, босиком, со скандинавскими палками в руках, — извлекла из себя в ответ дежурное «джюс» и улыбнулась будущему покойнику мышцами лица. Она-то точно собиралась жить до второго пришествия.

Закат сиял над водяными громадами. Мальчишки чеканили мяч, и воздушные змеи нарезали воздух на дольки. Веселый гомон стоял над пляжем, и Курт шел через этот мир — не смешиваясь с ним, как масло с водой.

Рядом прошла аллюром конная полиция, двое на двух красавцах, лоснящихся в лучах солнца, — гнедом и сером в яблоках. Вкусно пахло мясом от ресторана — официанты, в черном, с красными косынками на плечах, как птицы, стояли и похаживали между столиков в ожидании чаевых.

Нет, подумал Курт, вглядываясь в полосу каменной волноломни с маяками, — еще не сейчас. Дойти до мола, потом обратно; сесть с видом на закат, хорошо поужинать, выпить вина, а потом в номер — и спать, спать…

Внезапное воспоминание о Вере вызвало только досаду; желания не было, и Курт обрадовался этому: значит, все правильно. Здесь все прекрасно обойдется без меня, думал он, разглядывая семьи и парочки, гулявшие босиком по солнечным языкам прибоя. И лучше, что без меня.

Двое вдруг обнялись прямо перед ним: сумка, выпав из ее руки, легла на песок, как в обмороке; крупный мужчина, обхватив ладонью запрокинутый стриженый затылок, неспешно пил поцелуй с нежных губ. Они вросли друг в друга, эти двое, — словно навсегда. Ни зависти, ни злобы не почувствовал Курт, только грусть. В его жизни так и не случилось этого, даже нечего было вспомнить напоследок.

Он уже думал о своей жизни в прошедшем времени, откуда-то извне.

Напившись друг друга, мужчина и женщина прошли мимо Курта, даже не увидев его, но он успел тайком заглянуть в ее счастливые глаза. Большая красивая кисть лежала на тонком плече, и женщина на секунду прижалась к ней щекой.

Шторм стих, как по волшебству.

Курт, сощурясь, смотрел на солнце, поминутно прикрывая глаза и идя вслепую. Он шел и шел, а солнце сладко слепило напоследок из-под ажурной тучки, ложилось на линию горизонта, заливало море огнем перед тем, как уйти насовсем. Море покачивалось, успокаивая свое дыхание, и прогретая вода тепло подлизывалась под ступни.