— Стоит туда идти?

— Стоит.

— А что показывают?

— Разное. Граждане, дайте выйти. Ну что за народ, лезут и лезут!

Зал, где показывают фильм, маленький. Между стульями вертятся дети — взрослые загораживают им экран.

— Тебе не видно? — озабоченно спрашивает мальчика отец. — Проходи вперед, к бабушке, отсюда ты ничего не увидишь.

На экране уже мелькают первые кадры. Заключенные. Трупы. Медсестры. Живые трупы. И снова целые штабеля трупов. Дети. Медсестры. Врачи. Советские солдаты. Изображение на экране дрожит. Фильм окончен. Дверь барака открывается, и люди, щурясь, выходят на свет. Идут по пустым аллеям. Уже ведут новые группы. Люди окружают экскурсовода, который говорит:

— К сожалению, иногда приходится делать посетителям замечания. Женщины еще ничего, но с мужчинами просто беда. Веселятся, громко смеются. Вот она, молодежь, не знающая ужасов войны… Прошу всех подойти поближе.

— А где волосы, говорили, здесь есть волосы, но я не вижу. Игнась, ты не знаешь, где тут протезы и волосы?

— На что тебе протезы и волосы? Когда я приезжал сюда десять лет назад, всего этого было полно.

— Вот тут они стояли, а это, должно быть, караульная будка. Пойдем посмотрим, где виселица.

Мальчик в синем костюмчике с недовольным видом поплелся за матерью.

— Мама, здесь ничего нет, ну что это за музей, я хочу домой. Когда мы поедем?

— Посмотрите, — говорил экскурсовод, — перед вами коллективная виселица, здесь вешали по десять человек сразу. Однажды молодой парень сорвался с веревки. Его повесили вторично, и веревка снова оборвалась. И хотя по неписаному закону, который соблюдается во всем мире, человеку, сорвавшемуся с виселицы, даруют жизнь, гитлеровцы все же повесили этого юношу в третий раз, вопреки всем правилам гуманности. Оно и не удивительно, вспомните коварство и злобу крестоносцев, которых так ярко и талантливо изобразил Сенкевич в «Крестоносцах» и Крашевский в «Старом предании»… А теперь пройдем дальше…

И экскурсовод повел свою группу вперед.

— Иногда, знаете ли, по вечерам, невольно задумываешься… Здесь уничтожили четыре миллиона человек, и вот я подсчитал, что, если бы эти четыре миллиона поставить друг на друга, пирамида достигла бы небесных тел, а если б их построить в ряд…

— Тише, не мешай, слушай, что говорит дядя!..

— …а теперь пройдемте в ворота и осмотрим весь музей, я расскажу вам про все… хотя то немногое, что здесь осталось, это, скорее, символы… Вот, например, в этой комнате висят еврейские молитвенные покрывала. Пожилые люди помнят, как выглядели евреи во время молитвы, они накидывали эти покрывала на голову; как известно, Гитлер уничтожил евреев, в Польше их почти не осталось, поэтому молодежь не могла видеть этих вещей… тут справа барак, похожий на те, что были в женском лагере, в Бжезинке, куда мы тоже пойдем и все осмотрим. А пока попрошу за мной…

— Гражина, деточка, иди сюда, к маме… Пойдемте в тот барак, мой старик уже туда заходил, говорит, там есть все.

— Чего же вы не идете?

— Одной как-то неприятно, страшновато даже. Гражина, идем с мамой. Хочешь конфетку? Ты вся вымазалась.

— Мама, а где кино?

— Кино будет после. Пан Юзеф, лучше вы нам расскажите, а то экскурсовод как по книжке читает, а вы все это сами видели и пережили.

— Ну что вам рассказать? Деревьев этих тогда еще не было, ровное место. Приходил эшелон, его спокойно встречали, вежливо. Никаких детей я здесь не видел. Не было здесь детей. Было ли золото? Не знаю. Каждый сдавал все, что у него имелось, это записывали, а когда человек выходил, ему все возвращали. Костюм, рубашку, вещи. Даже выстиранные и отутюженные. Ну, а если кто не выходил, все оставалось здесь. Вот так-то. Что вы, кто же тут фотографировал! Никто ничего не фотографировал. Это теперь все так оформили. По-вашему, человек умер, а потом его снимали, так, что ли?

— Пан Юзеф, говорили, тут выставлены волосы убитых женщин, а тут ничего нет.

— На что вам сдались эти волосы? Лежат себе где-нибудь.

— Как известно, — продолжал экскурсовод, — гитлеровцы уничтожали также калек и инвалидов Первой мировой войны, чтобы не платить им пенсию. Работать они не могли и, значит, были обузой для Третьего рейха. Только у нас их сожгли шестнадцать тысяч…

— Игнась, иди сюда, иди скорее, вот эти протезы. Господи! Как можно было ходить с такой гирей…

— А вот вполне изящная женская ножка, — игриво говорит Игнась.

Пошли дальше.

— Мамочка, почему здесь столько протезов? Что с ними делают? А это чьи ноги?

— Отстань, глупышка!

Экскурсовод, бывший узник лагеря, вкладывает душу в свой рассказ. Факты, цифры — килограммы одежды, женских волос, тысячи кисточек для бритья, зубных щеток и мисок, миллионы сожженных тел; все это он перемежает замечаниями морально-этического и философского характера, афоризмами собственного сочинения, цитатами из литературы и так далее. Он хочет, чтобы посетители поняли, какой ад открывался за воротами лагеря.

— Экспозиция музея — всего лишь ничтожная часть, — подчеркивает он, словно оправдываясь, — описать то, что здесь творилось, невозможно. Ад. Это превосходит человеческое воображение, слова здесь бессильны. Попытайтесь сами себе все представить.

— А когда мы пойдем в Бжезинку? Это далеко?

— Километра два. Там было такое… И ничего не осталось. Ничегошеньки. Не знаю даже, стоит ли идти.

— Смотреть не могу на эти детские костюмчики. Соски, должно быть, положили потом, как декорацию. Никогда не поверю, что пролежали столько лет. Ведь это резина, она портится. Просто так оформлено, чтобы люди могли себе представить. А на чемоданах много немецких надписей. Немецкие фамилии. Ты видел, Игнась? Сюда и немцев привозили. А корзинки еще совсем как новые… Венгерский барак очень уж скромный.

— Удивительно, как люди могут здесь жить…

— Где здесь?

— Да ведь в некоторых бараках живут. Вы что, не видели, сколько здесь маленьких детей? И в колясках, и так бегают… Не пойму, как они здесь живут?

— А что особенного? Привыкаешь и живешь, как в любом другом месте. А на кладбищах разве не живут?

— Верно, но я бы не смогла…

— Больше всего мне жаль этих отравленных газом детишек.

— Пан экскурсовод, а где тот зал, в котором делали опыты на женщинах?

— Там ничего нет, пустые помещения. И кажется, сейчас они закрыты.

— Граждане, прошу вас, подойдите поближе, чтобы всем было слышно. Перед вами строение, похожее на деревянную придорожную часовенку. Мы называли эту будку «часовней Кадука». Освальд Кадук — здешний рапортфюрер, возможно, он был по происхождению поляком, у немцев таких фамилий нет. Да, так звали этого садиста, издевавшегося над заключенными. Он велел построить будку, чтобы прятаться в ней от дождя во время многочасовых перекличек…