Склепы могилы холмики земли

Гробы покрытые соломой

Земля кости пепел черепа

На юге я видел деревни где могил было больше чем построек

Могилы расталкивали дома занимали

пахотные земли Умершие потеснили живых Каждое поле напоминает

маленькое кладбище Покойники лежат в своей земле вперемешку с живыми

Но покойники вынуждены уступить

они покидают свои поля

Я в постоянном движении Беда в том что меня можно передвигать с места на место выхватить из пейзажа пересадить с одной улицы на другую Я в движении Я и мои современники Итак первое условие дальнейшего существования — не двигаться Не дать себя выхватить из пейзажей из картины Мне хочется все остановить «Все" Запрещено покидать место рождения место жительства и место смерти Сейчас я привязан к дереву за окном Но на окне занавеска Черты человеческих лиц и лиц событий не должны меняться Я слежу за тем чтобы «все» находилось на своем месте Как я ни притворяйся слепым перемены остановить не удалось Тогда я закрыл глаза на все остальное и ограничился собой Прежде всего отказался покидать место жительства Не позволял переставлять мебель в квартире Каждый новый предмет казалось посягал на мою жизнь Я боялся что он повлечет за собой цепную реакцию перемен уничтожит в конце концов все образы составляющие мою «душу» Поэтому я пятнадцать лет хожу одной и той же проселочной дорогой за город В стихах одного поэта я обнаружил следы подобной катастрофы землетрясения наводнения уничтожения Уверен что катастрофу эту он спровоцировал собственной неосторожностью Стронулся с места Был стронут Сдвинут Удален

Я никому не говорил об отъезде. Ходил по улицам и был уже далеко. Там, в «солнечной Италии». Ходил по улицам и думал о втором рождении. О том, что «исповедуюсь», что омоюсь, что еще раз увижу небо и землю. Хотел закрыть глаза и прыгнуть с этой башни. Тело уже погружалось в зовущий меня неведомый край. То была мысль об отпущении грехов. Всех «грехов». Я, наверное, отношусь к последнему поколению которое еще «грешило». Которое различало добро и зло и готово было искупать «грехи». Поколения, пришедшие после нас, не признают искупления, так как не знают, что есть грех. Писатели нового поколения, эти демонические, гневные, темные, невинны, подобно цветам и животным. Счастливые существа — придумывают и конструируют зло и порок забавы ради. Между нами двадцать лет и космические расстояния. Я не слышу их голосов, не хочу говорить с ними. Причина этой антипатии, этой мизантропии — не гордыня, а чуждость и чувство вины. Мы стали последним поколением, вкусившим от древа познания, плодов добра и зла. А для этих все плоды одинаковы на вкус, все одинаково съедобны. Я отказываюсь от каких бы то ни было перемен. Перемещений. Удерживаю «все» на месте. Что все? Тени воспоминаний. Удерживаю все. Ничего не выпускаю из рук. С этой минуты я порываю все связи. Не хочу видеть, как меняются отношения. Остановить, усыпить — это единственный путь к жизни вечной. Картины.

От смерти спасаюсь в кино. Взамен получаю порцию картин. Освобождаюсь от реального мира с его растянутым на долгие годы и десятилетия сюжетом, сюжетом убогим, перемежаемым неудачными шутками. Здесь я оказываюсь в самом центре. Чудовища, демоны, дамы, насилие, уста, бедра. Маркиз-вампир лежит в гробу, кол торчит из белой манишки. Спасаюсь в кино. «Сладкая жизнь»-«Собачий мир». «Dolce vita». «Mondo Cane». Я никак не могу приступить к описанию Италии. Предпочитаю подбирать всякий сор, размахивать метлой. Надо считаться с тем, что мне предстоит в очередной раз описывать «красоты" Италии. Неаполь. Почему я так страшусь этой великолепной темы? Столько света, столько прекрасного.

Я питался им три месяца. Бежал из своего пейзажа, родного, меня сотворившего.

Увидеть Неаполь.

Взмокший, в шерстяном костюме, в пальто, обжигаемый липнущим к телу бельем, с чемоданом, который тяжелел с каждой минутой, я вышел на перрон. Вокзал строился, перестраивался, в бетоне отпечатки деревянных форм. В воздухе висела пыль. На улице. Легковые автомобили, автобусы, грузовики поднимали горячую пыль, синяя вонючая полоса выхлопных газов.

Лицо закрывает фата, лоскут из паутины и пламени. Я хотел отправиться прямо к морю, хотел сразу пойти на берег Неаполитанского залива.

Хотел немедленно увидеть Неаполь. Стены, асфальт, плиты тротуара под ногами, все раскалено. Небо — мутное бельмо. Звон, шум и грохот, этот механический грохот, не умолкающий в больших городах ни днем, ни ночью. Все в этот час закрыто, заслонено, закутано. Юг. Провода, рельсы, грузовики. Я неутомимо продвигался к морю. Лишь вечером. Ночью. В неоновом свете. Под стенами домов затянутые в черные платья жирные лоснящиеся проститутки.

На небе звезды.

В 16 часов я вышел из гостиницы. Странная улица. С плодами-рыбинами. Рыбины. Неведомые. С головами свиней и чертей. Бананы лимоны лимоны. С отполированными листьями. Я ехал на автобусе по берегу залива не исключено что Неаполитанского. Я не интересовался названием потому что оно было повсюду сопровождало меня. Гигантские отели. В заливе лодочки. Подготовка к сезону в самом разгаре.

Туристы.

Туристы. Туристы.

По морю плывут корабли серебряные, серые, красные, белые, раззолоченные заходящим солнцем. Я присел на железный парапет набережной. Вокруг щелкали фотоаппараты, начался дождь. Я бегом спустился в туннель, остановился на ступеньках. Люди пережидали дождь. Я поехал в гостиницу. Вышел в город вечером. Зашел в маленький кинотеатр. Цветной панорамный фильм. Кажется, о монголах. Фильм идет без перерыва, я вдруг попадаю в самую гущу сражения, где-то в окрестностях Урги. Все монголы в этом итало-американском фильме усатые, у всех длинные черные усы, у всех луки… Юрты, бубны, трубы, верблюды. Кони. Арканы. Крики, кровь. Волосы. Рты. Глаза женщин. Это был июнь, 1960 год. В маленьком зале духота, пол грязный, заплеванный. Монголы все скакали. Я ушел через 10 минут. По берегам желтых вод Селенги. В юртах кожаные мешки с чуть терпким кумысом. Через круглое отверстие глядит звездное небо. В степи стадо, кобылы встают в плотный круг, головами к центру, оберегая жеребят. Сверкают на выгнутых деревянных седлах металлические украшения. По степи разбросаны черепа животных, похожие на клещи и лопнувшие распавшиеся белые хребты. По степи несутся маленькие лошадки в облаке пыли, наездники в шляпах, обычных шляпах и красных, оранжевых, синих халатах. В глиняных мисочках зеленоватая прозрачная архи.

Алкоголь.

Верблюды с отвисшей губой поднимаются с колен. На узловатые ноги. Роняют слюну и встают со стоном. Дальше — мягкое колыхание. Степь. Лето 1956 года. Я в Монголии.

Вокруг облака, до земли два километра. Дрожит алюминиевая оболочка самолета. Я лечу из Варшавы через Москву, Иркутск в Улан-Батор. В Ур-гу. Закат. Миновали зеленую Беларусь, и кто-то воскликнул «Москва».

Золотисто-розовый курган термитника — новый небоскреб. Полосой, сверкающей мглой несется под крылом Москва. Самолет садился на бетонную полосу. В гостиничном номере блестели в лунном свете азиатские лица спящих мужчин. Меня разбудили в два часа ночи. На аэродроме самолеты в свете прожекторов. Они пронзают мой сон холодными серебряными ножами. Самолет летел впотьмах, оставляя далеко позади электрический муравейник Москвы. Огнедышащие моторы.