Пока тесто и Катя отдыхали, у девушки появилась возможность рассмотреть все в избе. Фарфора тут не было. Как объяснила бабушка Меланья, фарфор у ее подруги остался от отца. Он работал в колхозе, и как ударнику и передовику ему часто давали грамоты, а к ним продуктовые наборы. К примеру, дефицитные в деревне шоколадные конфеты или невиданную ветчину в красивых заграничных жестянках. Но эти предметы роскоши шли не сами по себе, к ним в нагрузку нужно было приобрести какую-нибудь залежавшуюся на складе фарфоровую фигурку.

— Отец Матрены ее мать очень любил, вот и баловал. Она до шоколада большая охотница была. Фарфор на полку, кому он надобен, а шоколадки себе.

— А у вас, выходит, никто в колхозе не работал?

— Как бы мы иначе жили? И отец работал, и мать, и дед, и бабка. Все в колхоз вступили. А кто не вступил, те в Сибирь в товарных вагонах уехали. Но мои родители никогда сверх норм на колхозном поле не надрывались. Отработали свое и назад. На своем участке колупались, потому в колхозные ударники и не вышли. Шоколад им не полагался. Зато вышивки у нас в доме хоть отбавляй.

Это была правда. Вышивка тут была всюду. И на стенах висела. И на столе лежала. И даже занавески, которые Катя сперва приняла за кружевные, на поверку оказались украшенными тончайшей вышивкой. Вышивка была самая разная. Особенно поразил Катю один вышитый гладью портрет усатого брюнета.

— Это кто? Сталин?

— Орджоникидзе. К Пленуму ЦК вышивку заказали. Да он за несколько дней до этого помер, так вышивка у нас и осталась. И за работу не заплатили.

— Это кто же у вас так вышивал?

— А мать моя покойница белошвейкой была. И меня к тому же труду приучила.

Скатерть на столе тоже оказалась не кружевной, а вышитой вручную. И когда Катюша представила, сколько труда было положено на то, чтобы превратить целое льняное полотнище в такую вот ажурную сеточку с помощью одних лишь ножниц да иголки с ниткой, ей захотелось поцеловать невозмутимую старуху.

— Вот вы труженица!

— Бог трудился и нам велел, — спокойно отозвалась бабушка Меланья. — Ну как там тесто? Дошло?

Тесто за час из крутого и почти совсем резинового неожиданно для Катюши и впрямь сделалось куда мягче и податливей. Теперь оно с легкостью тянулось, принимало любую форму, но при этом и не рвалось.

— Пора лепить!

Лепка заняла у них несколько часов. И это несмотря на то, что трудились они в четыре руки, Катя раскатывала тесто, а бабушка ловко лепила маленькие круглые пельмешки. Потом они поменялись. И лепить стала уже Катя. Сначала у нее выходили какие-то кривобокие уродцы. Но потом она навострилась. И дело пошло не хуже, чем у бабушки.

Каждую новую партию они выкладывали на огромные присыпанные мукой доски, а потом Катя выносила их на холод.

— Морозец — лучше всякого холодильника. В холоде пельмени до самой оттепели простоят.

Когда от фарша не осталось ни кусочка, старушка потянулась и с удовлетворением сказала:

— Хорошо поработали. А после трудов праведных и отдохнуть не грех. Соснем пару часиков, а там и вечерять сядем.

Отдохнуть Катя была никогда не прочь. Любила она это дело. А уж сегодня после трудов и впрямь праведных у нее было полное на это основание. Так что они с бабушкой Меланьей очень славно поспали, храпя в два голоса и создавая какой-то удивительный хор. Старуха спала на своей кровати, а Катю отправила спать на печку. Там были постелены одеяла из овечьих шкур, они были хорошо выдублены, мягкие, и спалось на них лучше, чем на самом замечательнейшем из всех матрасов.

Спросонок Кате померещилось, что сначала по улице кто-то ходит, а потом и у двери кто-то скребется. Но она подала голос:

— Кто там?

И скрипение тут же затихло. Но вот шаги на улице Кате не померещились. Тихие такие шаги. Они раздавались за окном, пока в доме сладко спали две женщины — молодая и старая. Шаги на улице были едва слышные, и не разберешь, человек это крадется или дикий зверь.

Когда женщины проснулись, за окном было уже совсем темно.

— Заспались мы с тобой. Давно вечерять пора. Как там наши пельмеши?

Катя вышла в сени, куда выносила пельмени, и сразу вернулась назад. Вид у нее был изумленный.

— А их нет!

— Как?

— Сама не понимаю. Нет пельменей.

— Ни одного?

— Взгляните вы сами.

Старуха вышла в сени и тоже оглядела четыре огромные пустые доски, на которых еще несколько часов назад лежало больше тысячи хорошеньких круглых пельменчиков, а теперь не было ни шиша.

— Куда же они делись?

Старуха покосилась на Катю. Принюхалась. Нет, в воздухе ни вареными, ни жареными пельменями даже не пахло. И сырыми не пахло, вот что интересно.

Катя наклонилась к доскам и внимательно их изучила. Ей в глаза сразу же бросилось одно обстоятельство. И она сказала:

— Даже муки нет.

И действительно, доски стояли чистые и блестящие, только что не отполированные. На них не было ни следа мучки, а ведь женщины основательно припорошили доски мукой, чтобы пельмени не липли.

— Не понимаю. Кто-то украл наши пельмени, а заодно и доски вымыл?

Бабушка Меланья неожиданно выпрямилась.

— Я знаю, кто это сделал.

— Знаете?

— Знаю, чьи это проделки!

И наспех сунув ноги в растоптанные валенки, бабка сунула в рукав одну руку и вот так нараспашку поспешила через сугробы к дому своей подруги.

— Матрена! — кричала она на ходу. — Матрена, ну я тебе сейчас задам перцу! Держись у меня!

Сначала Катя подумала, что бабушка Меланья подозревает свою подругу в краже пельменей. Девушка даже поспешила следом, чтобы вмешаться в ссору старух. Несмотря на свой почтенный возраст, бабушка Меланья выглядела еще достаточно бодрой, чтобы намять бока своей более молодой, но куда как более щуплой подружке.

А старушка продолжала негодовать, оглашая окрестности зычным ором:

— Матрена, сколько раз я тебе говорила! Держи Нугзара от деревни подальше. Всех кур у меня прошлой зимой передушил. Это же все-таки дикий зверь, а не домашняя собака. И опять он накуролесил! А-а-а-х, ты батюшки!

Катя увидела, что, издав этот возглас, старуха замерла, словно наткнулась на невидимое препятствие. Она больше ничего не говорила, не шумела и вообще не двигалась. Когда Катя добралась через вновь заснеженную тропинку (что чисть снег, что не чисть) до бабушки, то она увидела на ее пути какую-то преграду. Что-то темное с четырьмя лапами, головой и хвостом лежало поперек дороги в снегу.

— Ах ты батюшки, — повторила старушка, но теперь в ее голосе не было слышно злости, а звучало что-то вроде растерянности. — Нугзарка, да как же это вышло с тобой такое?