Мадина Петровна успела понять, что в ней еще женщина не умерла, что хочется нравиться и привлекать, что с мужем своим не узнала она простого, земного и личного счастья, и нечего ей торопиться стареть, искать себе теплое место на кладбище. Успеется, милая, не за горами.

Итак: было утро. Умывшись мочой, Мадина Петровна пила молоко. И вдруг дочь ее прошмыгнула в калитку. Лица на ней не было. Просто пятно. Поднявшись по влажным ступеням, Полина сняла босоножки и пошевелила отекшими пальцами ног. И легла (вот так: без лица!) на кривую качалку.

– Полина! Ты только ее не качай! Она еле дышит. Отец твой свалился. Ты помнишь, как папа свалился с нее? Мы очень смеялись тогда, до упаду…

Полина молчала.

– Ну, что ты молчишь? – сказала ей мать. – Раз не помнишь, неважно. Здесь рай. Слава богу, приехала! Рай! А ты гниешь в городе!

– Я не гнию, – шепнула Полина и вытерла слезы.

– Иаков? – вскричала Мадина Петровна. – Он бросил тебя? Говори!

– Я – его, – сказала правдивая наша Полина.

– Зачем? – побледнела несчастная мать.

– Я больше его не люблю. Вот зачем.

– Как это: не любишь? При чем здесь любовь? Он должен жениться, и все! Я его…

– Никто ничего мне не должен.

– Ты что? С каких это пор? Вся в отца! Вот и он всегда повторял эти глупые вещи!

Полина совсем опустила глаза. Качнула качалкой, рискуя свалиться.

– Пусть только посмеет уйти от суда! – сказала с угрозой Мадина Петровна.

– Какого суда?

– Как какого? Есть суд. Ну, там, в небесах. Я не верю сама, но мне говорили…

Полина вздохнула.

– Мы делаем так: избегаем его, насколько возможно. Полина! Молчи! Дай договорить. Избегаем его. Тогда он теряет рассудок от страха. И ползет, так? Мы ему говорим: «Теперь уже поздно. Прощай навсегда». Он снова ползет. Ты ему говоришь…

– Зачем столько ползать?

– Как это зачем? В конце концов, он вызывает жену… Ну, ночью, на кухню, чтоб дети не слышали. И ей говорит, что уходит к другой, а с ней подает на развод, вот и все!

Мадина Петровна закрыла глаза. Увидела: муж в голубом пиджаке (купил по дешевке у контрабасиста!) кричит ей, что больше не может так жить, не любит давно, никогда не любил, терпел из-за дочери, все. Ухожу! И буду жить с Ольгой! Решение принято.

– Решение принято. Я ухожу.

Мадина Петровна заплакала вдруг.

– А ты не ищи. И не жди. Не вернусь.

Она полотенцем отерла глаза, и тут они обе застыли: Иаков с огромным букетом свежайших цветов спешил по дорожке, скрипя башмаками. Сейчас он и не был похож на писателя. Скорей, на артиста кино, на певца (немного на Хиля, немного на Кобзона!), и если бы он вдруг запел во всю мощь про русское поле, то не удивил бы ни дачников, ни птиц в вышине.

– Мадина Петровна! Родная моя! – воскликнул Иаков. – Полина, ты тут? А я и не знал. Я вот к маме твоей. Прощенья просить. Ну, дурак, идиот! Ну, бейте меня.

Он покорно склонил вспотевшую от возбуждения голову.

– Рукой не хотите? Возьмите вон ковш. Да хоть сковородку! Я все потерплю.

– Не буду я бить, – отказалась Мадина.

– Простили? – Он весь просиял. – Мы друзья?

Сделаю-ка я тут небольшое лирическое отступление. Решила и сделаю. Точка. Хочется вот иногда человеку взять и вымыть руки. Не будете вы же его за подол хватать и кричать:

– Эй, вернись! Зачем тебе руки-то мыть? Не хирург!

И я точно так: отступила, и все. Куда отступила? А вот в ЦДЛ. Какое отличное, чудное место! Во-первых, конечно же, географически. Ведь центр Москвы, особняк, чистота. И есть где поесть. В ресторане. И есть, чего там поесть, с кем поесть и зачем. Хотите люля? Так поешьте люля. Хотите кебаба? Поешьте кебаба. А бабы какие там! Дивные бабы! Ну, женщины то есть. Коллеги, друзья. Попробуй сказать ненароком такой, с кудрями и в кожаной юбке: «писательница». Тут точно конец тебе, да. Тут: конец. Лицо расцарапает. Сразу! За дело. «Писатель» без всякого этого «ца»! Хоть в юбке, хоть без.

ЦДЛ – это клад. Он Оксфорд и Гарвард. Научат всему: смотреть, видеть, слышать, зависеть, дышать, терпеть, ненавидеть, обидеть, вертеть. И гнать, и держать тоже быстро научат.

Ура, ЦДЛ! Бесаме, бесаме! Наука злословья, оазис предательств! Каких людей съели! И как! С чесночком! А сколько несъеденных слышит и дышит? Идет человек. Говорят: «Он – стилист». А клык-то зачем у него, у стилиста?

Сергеев, дитя ЦДЛ, был умен и знал, как выигрывать, как обходить, где лучше лизнуть, ну а где огрызнуться, поэтому с глупой Мадиной Петровной легко было справиться, очень легко. Не глядя на Полину, завесившую себе все лицо волосами, он развалился в плетеном кресле, сам себе налил чайку из чайника с позолоченным носиком, сам уставился на покрасневшую родительницу умными своими глазами и весело сообщил, что только вчера закончил отрывок, где ребята из пионерского лагеря напали на след одного шпиона, который прятал свою шпионскую рацию у подножия горы, которая действительно называется Мадиной, и расположена она прямо в Усуйской долине. Он все это лично проверил, нашел в трех сразу весьма обстоятельных справочниках. Мадина Петровна растаяла даже. Конечно, он женится, уговорим.

– Ну, как отдохнули, Иаков? Купались?

– Какой же мне отдых-то был? Без нее?

И он откровенно кивнул на Полину.

– Ведь я пропадаю, Мадина Петровна. Я жить не могу без нее. Вот дела.

Мадина Петровна тихонько заерзала. Ух, как повернул! Уж умен так умен!

– Иаков, – вздохнула она осторожно. – Поверьте, что дочь для меня – это все…

– Мне, может, уйти? – прошептала Полина. – Я вам не мешаю?

– Полина, сиди! – воскликнула мать. – Разговор о тебе! Куда ты пойдешь?

Но она уже встала, откинула волосы на спину и, босая, со слегка перекатывающимися под сарафаном выпуклыми ягодицами, пошла к калитке, отворила ее и направилась к лесу. Забыв про Мадину Петровну, писатель Сергеев рванулся за ней, догнал ее и зашагал с нею рядом.

– Прошу тебя, Яков, уйди! Уезжай! – сказала она.

Ему стало страшно. Такими умоляющими, такими правдивыми глазами она посмотрела на него, так грустно и искренно звучал ее голос, что нельзя было ни заподозрить ее в лукавой женской игре, ни предположить, что эта просьба вызвана обидой на то, что он так небрежно оставил ее, уехал почти что на месяц с женою.

– Полина, прости!

Она прислонилась спиною к сосне. Запела кукушка и вдруг замолчала.

– Да не за что, Яков! В чем ты виноват?

– Тогда что с тобой? – И горло его задрожало.

– А я разлюбила тебя. Ты прости.