Вид оружия вызвал небольшую паузу, но, мне показалось, не страха, а удивления.

— Ты, че шпалером машешь, падла! — закричал все тот же блатной, видимо, претендуя на роль лидера и пытаясь захватить в коллективе командную инициативу. — Да я тебе счас шмазь сотворю!

Он соскочил со шконки, присел на полусогнутых ногах и расставив руки, пошел прямо на меня. Я, ничего не говоря, прицелился и спустил курок. Грохнул непривычно звонко прозвучавший в закрытом, сводчатом помещении выстрел. Взвизгнула, рикошетя от стен, пуля. У блатного слетела с головы шапка, и он медленно осел на пол. Никто не пошевелился.

— Ну, — спросил я, оглядывая застывшую компанию, — с кого начнем?

Желающих не оказалось, и я навел револьвер на главного подозреваемого.

— Думаю, ты будешь первым.

— Ты, фершал чего, сказился? — заговорил он, расплываясь в добродушной улыбке. — С тобой чего, пошутковать уже нельзя? Васька, отдай фершалу тряпье, может, человеку не в чем показаться, вот ему и обидно!

Подозреваемый номер два, высокий мужик в рваной шинели, перекрещенной пулеметными лентами, резво вскочил с нар и, опасливо на меня оглядываясь, заспешил в угол, где лежали узлы с награбленным,

— Ты, фершал, не думай, — проговорил он заискивающе, — нам чужого не нужно. Мы это так, шутейно!

— В другой раз за такие шутки я тебе пошучу пулей в репу, промеж глаз, — пообещал я, забирая свои брюки и сюртук. — А белье где?

— Белье-то? Белье-то у Егорки, — ответил он, показывая пальцем на низкорослого.

— Быстро! — рявкнул я.

«Егорка» кинулся к узлам и, расшвыряв их по полу, добрался до своего. Я подошел к нему и, стоя боком к нарам, на которых застыли смущенные выстрелом бойцы, одним глазом смотрел, из чего состоит его личное имущество.

Любезная Полиграфу Полиграфовичу Шарикову мысль «все отобрать и поделить» особых результатов пока не давала. Егорка отобрал много, но имущество, в основном, пустяшное, вроде женских сарафанов и стоптанных сапог. Зачем ему было нужно все это тряпье, мне осталось неизвестно. Тем более, что крайне интересовало собственное белье. Оно тотчас нашлось, свернутое в особый узелок.

— Прими, товарищ фершал, — торжественно проговорил он, как личный дар передавая мое украденное исподнее, — все как есть в сохранности, ничего не пропало!

Возможно, я проявил вопиющую невоспитанность, но, забрав вещи, даже не поблагодарил их добросовестного хранителя. Правда, это Егорку не очень огорчило, когда я вышел из церковного предела и пошел искать укромный уголок переодеться, он догнал меня и, таинственно подмигивая, сделал деловое предложение:

— Товарищ фершал, если вы Леньку Порогова шлепнете, то ты отдай мне его сапоги, а я тебе за то дам оченно интересную картинку с голой барыней.

В подтверждении своих соблазнительных слов он вынул из кармана кожанки помятую фотографическую карточку сидящей над обрывом фигуристой женщины с романтически поднятыми к небу глазами. Под изображением была соответствующая случаю надпись: «Грустно мне без тебя!»

— Хороша? — восхищенно спросил он, вожделенно облизывая губы. — Махнем, не глядя? Сапоги у Леньки пустяшные, а мне лестно!

На этой минорной ноте мы с ним разошлись. Я отправился по своим делам, а Егор вернулся к товарищам.

Коммуна имени «Победы мировой революции» расположилась в бывшем здании церкви, ныне храме культуры. Спали коммунары на топчанах в двух приделах, а трапезную устроили в алтаре. Разыскивая место, где можно переодеться, я попал на приготовление к ужину. Столы стояли под иконостасом, на котором обычно помещаются иконы деисусного чина.

Однако, икон там не было. Вместо лика спасителя на центральном месте висел портрет бородатого мужика со славянской разбойничьей рожей. Я сначала подумал, что это Емельян Пугачев или Стенька Разин, но надпись под ним объясняла, что это не кто иной, как сам товарищ Карл Маркс. По сторонам от него, вместо ликов Богородицы и Иоанна Предтечи, помещались вырезанные из газет изображения товарищей Ленина и Троцкого.

Там уже собралась вся коммунистическая компания. В середине стола в знакомой мне кожаной тужурке и студенческой фуражке расположился товарищ Бебель. Поменяв свою рваную шинель на командирскую кожу, внешне он очень выиграл, но оставался все таким же простым и доступным товарищем, как и раньше. Увидев меня, он приветливо помахал рукой и пригласил к столу. Я не стал чиниться и устроился на свободном месте в самом его конце.

Обозрев готовых к ужину коммунаров, товарищ Август откашлялся и произнес речь:

— Товарищи, — сказал он громким отчетливым голосом, — позвольте дебаты по поводу ужина считать открытыми!

Говорил он, как я уже отметил, громко, а иностранное слово «дебаты» произнес еще громче, чем простые русские слова и как-то более значительно.

— На повестке дня у нас два вопроса, пшенная каша и морковный чай. Кто за то, что подтвердить, прошу голосовать.

Над столом взметнулся частокол рук. Товарищ Август кивнул и признал голосование единогласным.

— Теперь предлагаю в ознаменование и вообще спеть наши любимые революционные песни, — предложил он и безо всякого голосования затянул «Варшавянку». Коммунары подхватили мелодию польского композитора Вольского и от начала до конца пропели революционную песню, переведенную на русский язык товарищем Глебом Кржижановским.

Месть беспощадная всем супостатам,

Всем паразитам трудящихся масс,

Мщенье и смерть всем царям-плутократам,

Близок победы торжественный час,

— пел слаженный хор коммунаров и кончил бескомпромиссным припевом:

На бой кровавый,

Святый и правый,

Марш, марш вперед,

Рабочий народ!

Я, как и все, включился в общий хор и получил заряд революционного подъема. После «Варшавянки» товарищ Август (Телегин) Бебель завел новую революционную песню «Красное знамя», на слова все того же товарища Глеба Кржижановского, будущего автора плана ГОЭЛРО. В этом шлягере тех лет мне больше самого очень насыщенного и содержательного текста понравился припев:

Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!

Над миром знамя наше реет,

И несется клич борьбы, мести гром,

Семя грядущего сеет

Оно горит и ярко рдеет,

То наша кровь горит огнем,

То кровь работников на нем.

Окончив песню такими многозначительными словами, товарищ Август Телегин-Бебель пригласил присутствующих садиться. Все разом опустились на скамьи и выставили перед собой приготовленные ложки. Зрелище получилось красочным, не хуже чем выполнение команды почетного караула: «Смирно! На караул!».

После того, как революционные обряды были соблюдены, две стряпухи принесли пять бачков с пшенной кашей и расставили из на столах так, чтобы на каждый бачок приходилось примерно по десять едоков, независимо от возраста и пола. Коммунары со своими ложками замерли по стойке «Смирно».