«Ничто так не восхищало в Гитлере его итальянского союзника, как наличие у Германии мощной армии, — замечал Ойген Долльман, который как переводчик имел возможность не раз близко наблюдать обоих диктаторов. — Наверно, в этом и лежат фатальные истоки этой странной дружбы, которая базировалась на фрейдистском сочетании любви и ненависти. Все, что имелось у фюрера — самолеты, танки, подводные лодки, бессчетные дивизии, парашютисты, элитные части, — все это хотел бы иметь и дуче, несмотря на ограниченные ресурсы и полное отсутствие интереса и энтузиазма со стороны большей части итальянцев». Когда же разразилась Вторая мировая война, Муссолини не мог не завидовать военным успехам Гитлера — «тем единственным, которые он сам ценил и о которых мечтал», писал Чиано.

По словам супруги дуче, этот любовно-политический роман, который сам он был склонен рассматривать как «брак по расчету», вскоре начал давать свои горькие плоды. Как политическая фигура, Муссолини считал себя выше Гитлера, или, как выразился Чиано, «дьяконом диктаторов». Хотя дуче и был готов признать превосходство Германии в военной области, вместе с тем он полагал, что его опыт политического лидера Италии, равно как и его мнение, является бесценным залогом успеха германо-итальянского союза.

«Те, кто знал их обоих, — пишет Денис Марк Смит, — включая немцев, единодушно заявляют, что, по их мнению, Муссолини как личность был куда более интересен — можно сказать даже, более умен — и, уж точно, менее отталкивающ, нежели Гитлер. Так что его самомнение до известной степени оправдано». (Долльман, например, признает, что находил Муссолини «более эрудированным, более человечным и более обаятельным из них двоих».)

Однако именно Гитлер диктовал политику стран «оси», точно так же как он диктовал протоколы многочисленных встреч между ним и дуче. «К нам никогда не относились, как к партнеру, скорее, как к рабам, — вспоминал Чиано. — Буквально каждый шаг предпринимался без нашего ведома. Даже самые фундаментальные решения доводились до нашего сведения уже после того, как были воплощены в жизнь». Дуче неизменно раздражало то, что Гитлер никогда не спрашивал его мнения по важным вопросам, касающихся стран «оси», более того, уведомлял Муссолини о своих планах лишь тогда, когда тот уже никак не мог на них повлиять.

«Гитлер демонстрировал удивительную верность Муссолини, — писал Алан Булок, специалист по Гитлеру. — Однако никогда не питал к нему доверия». Гитлер постоянно волновался, как бы Муссолини и Чиано, которого фюрер терпеть не мог, не сообщили о его планах врагам, что, впрочем, они иногда делали. В этом отношении Гитлер как-то раз позволил себе редкую шутку: «Любой меморандум, который я отправляю дуче, моментально попадает к англичанам. Поэтому я пишу в них лишь то, что полагается знать англичанам. Это был самый быстрый способ довести что-либо до их сведения». (Гитлер обвинял не лично Муссолини в этих утечках, а, скорее, близкое окружение дуче.)

Но даже когда стало ясно, что Гитлер, по словам того же Чиано, «втягивает нас в авантюру», у Муссолини не нашлось твердости, чтобы не дать себя в нее втянуть. В его симпатиях к Гитлеру было нечто иррациональное, чего никак не мог понять даже его собственный зять. «Дуче очарован Гитлером, — писал Чиано в своем дневнике в 1940 году, — и это восхищение затрагивает то, что является неотъемлемой частью его натуры: действие».

Это странное восхищение — гремучая смесь зависти, уважения и страха — помогает объяснить ту покорность, какую дуче демонстрировал в присутствии фюрера, покорность, которая тем более удивительна в свете того уважения, каким он сам пользовался у итальянцев. Будучи в своей стихии, Муссолини демонстрировал ту же силу, тот же магнетизм, что и Гитлер. Он с легкостью подавлял своих подчиненных. Не было секретом, что министры бегом пробегали расстояние в двадцать метров от дверей его кабинета, Sala del Mapamondo, к его столу.

Согласно Монелли, дуче умел «наводить страх на окружающих, даже на самых смелых и уверенных в себе, причем самым удивительным образом. Люди приходили к нему в надежде поговорить с ним начистоту, в надежде, что он их выслушает, а все кончалось тем, что, столкнувшись с суровым выражением его лица, они могли, заикаясь, пролепетать лишь несколько слов. Обычно дуче принимал посетителей, сидя за письменным столом в своем огромном, полупустом кабинете в Палаццо Венеция. Любое мужество, даже имейся оно у того, кто входил под эти своды, мгновенно испарялось, пока он шел к столу в конце зала, ощущая на себе пристальный взгляд дуче».

Хотя Муссолини частенько расходился в мнениях с Гитлером по важным вопросам и нелицеприятно отзывался о германском диктаторе за его спиной, ему ни разу не хватило мужества отстаивать свою точку зрения во время их личных встреч. Более того, во время них дуче, как правило, бывал удивительно немногословен.

«По мере того как итальянский диктатор все больше и больше нисходил до статуса гитлеровского вассала, — писал Пауль Шмидт, личный переводчик Гитлера, — он делался все более молчаливым. Когда я мысленно оглядываюсь на эту постепенную перемену в его поведении во время их многочисленных личных бесед, я склонен думать, что Муссолини одним из первых понял, куда ведет избранный им путь, и, безусловно, в отличие от Гитлера задолго предвидел ту катастрофу, которая маячила перед ними обоими».

Хотя весь мир об этом не знал, переворот 25 июля подготовил подмостки для полного драматизма спектакля с участием Германии и Италии, хотя формально их союз оставался непоколебимым.

Когда вечером 25 июля известие о государственном перевороте в Италии достигло «Волчьего логова», Гитлер отреагировал на него бурно и яростно. Бадольо, новый глава правительства, тотчас попытался его успокоить, неоднократно подчеркнув, что Италия остается верна «оси», а Муссолини сложил с себя полномочия по собственному желанию. Впрочем, Гитлер отказался его слушать. Он был уверен, что Бадольо ждет удобного момента, чтобы перейти на сторону врага. В своем штабе в Восточной Пруссии Гитлер вовсю поносил итальянцев, обвиняя их в вероломстве, и даже поклялся в течение нескольких дней, а то и часов отомстить новоявленному римскому правительству.

Одним быстрым импровизированным ударом он намеревался арестовать узурпаторов и восстановить у кормила власти низвергнутого диктатора еще до того, как правительство Италии сможет консолидировать свою власть над страной и распахнуть ворота перед врагом. Не секрет, что союзники, которые к этому моменту уже закрепились на Сицилии, говоря образно, давно точили свои копья в Средиземноморском регионе, готовясь к высадке десанта на Апеннинах.

Хотя Гитлер, как друг и союзник Муссолини, воспринял переворот как личное оскорбление, под удар было поставлено не только его самолюбие, но нечто большее. Если случившееся в Риме произошло с ведома Рузвельта и Черчилля — а Гитлер в этом не сомневался, — то такой поворот событий представлял серьезную угрозу для Третьего рейха и требовал немедленных ответных действий. Согласно предполагаемому сценарию, который вселял в немцев ужас, вслед за свержением дуче с разрешения Бадольо должна была последовать высадка союзников на Апеннинском полуострове, по всей вероятности, в районе Генуи.