Из кабины за университетом Лопес позвонил албанцу. Сказал ему, что нашел Соню, что привезет ее через час. Спросил, готовы ли деньги. Албанец ответил «да».

Все еще шел дождь. Лил не переставая уже несколько дней. Он попросил таксиста подождать его. Ему понадобится несколько минут.

Охраны в вестибюле не было. Он вошел в лифт, поднялся на четвертый этаж.

Голос Руделлы спросил из-за двери, кто там. Он сразу же открыл, когда Лопес сказал, что пришел из полиции, чтобы вручить повестку в суд. Первый шаг сделал Лопес: распахнул дверь, толкнул хозяина в грудь и закрыл за собой дверь. Руделла оказался медлительным. Реакция последовала через несколько секунд. К тому времени Лопес уже приставил пистолет к его груди.

— Где она?

— Где кто? — Руделла трясся от ярости. Лопес размахнулся и ударил его в лицо пистолетом. Руделла осел как пустой мешок, изо рта у него потекла кровь, но он не закричал. Дверь в глубине холла открылась. Показалась Соня Хокша. Лопес не стал угрожать ей пистолетом. Она все поняла. Лопес подождал. Женщина вернулась в комнату, но дверь не закрыла. Руделла лежал на полу, кровь шла не очень сильно. Теперь лицо его было белым, он свернулся калачиком, как эмбрион, прикрыл руками разбитый рот и плакал. С подбородка свисал темно-красный кусок кожи.

Женщина вышла из комнаты, одетая и с сумкой на плече.

Они ничего не сказали друг другу. Лопес открыл перед ней дверь, пропустил ее вперед — она, выходя, обернулась к Руделле, прошептала ему:

— Мне очень жаль.

Тот плакал — от боли, а не из-за женщины. Они сели в такси.

Ничего не сказали друг другу до самого «Роллинг Стоуна».

Старый албанец ждал их и курил, на пластиковой поверхности стола в кухне, рядом с комнатой, куда Соня водила клиентов трахаться, стоял стакан вина. Весь дом пропитался дымом. Увидев Соню, старик поднял узловатую руку, ладонью вперед, для ритуальной пощечины, но в этот момент Лопес сказал:

— Деньги.

Албанец опустил руку, кивнул с досадой — медленно и с досадой — и потащился на кухню. Там, в пластиковом пакете, лежали деньги. Старик смотрел, как Лопес пересчитывает банкноты: двадцать штук по сто тысяч. Соня села на кровать в первой комнате. Она была подавлена. Она держала бессильно клонившуюся голову руками, бледными, в мелких морщинках, которые Лопес рассмотрел во время поездки в такси. Она казалась туго набитым мешком с бельем, сидя там, на кровати, ослабевшая, с задом, расплющенным жестким матрасом.

— Спасибо! — процедила она сквозь зубы ему вслед, а Лопес, выходя, смотрел на нее, вдыхая железистый дым, застоявшийся в комнате, старик же стоял на пороге между кухней и комнатой, руки в боки.

Лопес медленно спускался по каменной сырой лестнице, провонявшей кошачьей мочой, когда до него донеслись крики старика и плачущие вопли проститутки.

А черные монахи делали свой обход.

Уильям Блейк. «Сад любви»

Во всем управлении шло брожение, и не только на пятом этаже, где помещался отдел расследований. Спускаясь по лестнице на второй этаж, к Болдрини, в полицию нравов, чтобы попробовать установить контакт с кем-нибудь из осведомителей, вращающихся в кругу маньяков (если есть такие осведомители и если есть такой круг — маньяков-педофилов), Давид Монторси обогнал группу молчаливых людей, одетых в темное. Кто такие эти люди, которые молча бродят по управлению? Темная одежда, что-то трупное есть в напряженной, сдержанной походке, старые, если так можно сказать, погруженные в себя, почти неестественные в своей бледности. Он глядел на них, спускаясь по лестнице: они с трудом поднимались по ступенькам, при развороте на 180 градусов держась рукой за перила, опираясь на них всем своим телом, ослабевшим под грузом прожитых лет, облаченные в странные темные сюртуки, пыхтя, надувая щеки. Важные люди: Монторси чувствовал сдержанное высокомерие с их стороны, когда разглядывал их… А на втором этаже было и того хуже, потому что из каждого кабинета выходили люди, имевшие отношение к управлению, но не служившие в управлении: кто-то бежал с конвертом в руках, в какой-то момент перед носом Давида Монторси закрыли дверь, потому что, проходя, он заглянул в комнату, где двое разговаривали по телефону (один разговаривал, другой слушал): одеты в черное. Он без стука вошел в дверь налево — в последнюю до того, как коридор, умирая, превращался в зеленовато-серую стену, такую же, как и тремя этажами выше.

— Что за бардак тут у вас? — спросил Монторси, входя.

— Что-то носится в воздухе. Они попросили нас о некоторых услугах, и сейчас им их оказывают. — Болдрини, парень из полиции нравов, был довольно рыхлый, с воспаленными водянистыми глазами и жирными грязными слипшимися волосами, рубашка его пропахла застарелым потом, как и все остальное в комнате.

Монторси провел рукой по волосам, закрыл дверь.

— Ну, о'кей, я понял, но кто они такие? Люди из спецслужб?

— Хм… похоже. Думаешь, нам, в полиции нравов, об этом рассказывают? Мы здесь — последняя спица в колеснице…

— Ошибаешься, Болдрини, это я — последняя спица в колеснице…

Дождь снаружи делал еще более горьким кисловатый запах в комнате. Болдрини смотрел на Монторси, Монторси смотрел на дождь, повернувшись спиной к своему коллеге: комки мокрого снега, возможно, лупили сейчас по всему Милану, и кто знает, до каких пределов.

Болдрини хохотнул:

— Молодой Монторси жалуется. Добро пожаловать в наш клуб… Чего изволите, Давид Монторси?

— Да, извини, Болд… Нет, ничего, дело в том, что я должен отдать тебе заключение, но прежде чем оставить вам, ребятам из полиции нравов, поле боя в этом расследовании, мне нужно еще проверить две вещи. Дело в том, что найден труп ребенка…

— Да, сегодня, на Джуриати…

— Ты все знаешь.

— Не так уж много. Преступление на сексуальной почве?

— Э-э… По-моему, да… По мнению судебных медиков, тоже.

— Ну, тогда оставляй это дело нам. Охота тебе возиться с преступлением на сексуальной почве? При том, сколько работы приходится делать миланскому отделу расследований…

— Да, я знаю… Это дерьмовое дело, видишь ли… На самом деле мне его дали…

— Ну вот. А ты передай нам.

— Но тут не все так просто, Болд… Дело в том…

— При том, сколько работы там у вас, на пятом…

— Помолчи, послушай…

— Говорю тебе: вы слишком много работаете, там, на пятом этаже… А тут еще новые директивы… Новая стратегия… Вы занимаетесь также и политическими преступлениями. Отдел расследований теперь, кажется, превратился в политотдел, как при фашизме.

— Просто политотделу годами нечем было заняться. А теперь они начинают шевелиться.