— Это так только, предположение. Мне кажется, милашка Элоиза очень скрытная. Это вполне может быть она… Все за ней бегают.

— Так уж и все?

— Ты что, не видела, как легавый на нее смотрит?

— Легавый?

Не спорю, после полуночи я довольно вяло подаю реплики.

— Янн! Жандарм! Уж конечно, ему не слишком весело живется с его датским цербером. И потом, самые красивые девушки — это цветочки, которые почти всегда заняты, они доступны случайным мотылькам лишь между двумя романами, некоторые мужчины способны улавливать этот аромат. Думаю, если бы капитан спал с Элоизой, его майорша этого даже не заметила бы.

— Даже не заметила бы?

Глотаю пиво, как волшебный эликсир. Обещаю, ради следующей реплики я сделаю усилие.

— Фарейн Мёрсен до лампочки эта литературная мастерская!

Мари-Амбр наклоняется ко мне. Ее рот шевелится меньше чем в тридцати сантиметрах от моих ноздрей. Литр рома и три бутылки пива. Если в бунгало остались комары, она убьет своим дыханием всех до одного.

— Она приехала не для того, чтобы писать, она приехала расследовать!

Я молчу, но мигом просыпаюсь.

— Две тыщи первый год. Дело убийцы из пятнадцатого округа. Тебе это о чем-то говорит?

Я мотаю головой. Ничего об этом не слышала.

— Я тебе расскажу в двух словах. В Сети все есть, можешь проверить. Тогда, с июня по сентябрь, в Париже нашли двух изнасилованных и убитых девушек. Восемнадцать и двадцать один год. Единственное, что между ними было общего, — обе они незадолго до того набили себе татуировки. Полицейские в конце концов схватили татуировщика во время очередного нападения, им оказался некий Метани Куаки, родом с Маркизских островов, но им так и не удалось найти доказательств его причастности к тем двум убийствам. Куаки отбыл небольшой срок, потом бесследно пропал, и дело так и осталось нераскрытым.

У меня в голове теснятся вопросы, здесь есть чем пополнить мою бутылку для океана, придать запискам более явственный привкус детектива. Но протиснуться удается лишь одному из них.

— Какое отношение это имеет к Фарейн?

Вопрос не самый сложный, и я уже догадываюсь, каким будет ответ. Мари-Амбр приканчивает пиво и подтверждает:

— Расследованием по делу татуировщика из пятнадцатого округа руководила Фарейн Мёрсен. Последние двадцать лет она отдала поискам доказательств вины Метани Куаки. И, насколько мне известно, так и не нашла их.

Янн внезапно проснулся и не понял отчего. Его не мучил никакой кошмар, у него ничего не болело; было совершенно тихо и темно — только лампочка под навесом слабо светила на их бунгало, «Нуку-Хива».

Он взглянул направо, на будильник у изголовья.

Час ночи.

Потом налево.

Фарейн лежала рядом, на спине, и широко открытыми глазами следила за плясавшими на потолке тенями бугенвиллей. Может, это она его разбудила осторожным прикосновением или просто передачей мысли?

— Ты не спишь?

— Нет, не могу уснуть.

Рука Янна легла на живот Фарейн.

Она не отреагировала, увлеченно наблюдая за театром теней на экране потолка.

Янн проклял ночную сорочку, которую его жена носила даже в тропиках, повел рукой вниз, перебираясь через складки, остановился, дожидаясь в полутьме, не забьется ли чаще сердце Фарейн, не приподнимется ли грудь, не сомкнутся ли веки.

Ночью на Маркизских островах температура не опускается ниже плюс двадцати.

Но Фарейн была холодна как лед.

Наконец рука Янна добралась до края ткани, откуда поднимался склон слегка согнутых ног, повернула назад, задрала сорочку и поползла к паху.

Фарейн еще несколько секунд полежала неподвижно, потом приподнялась.

Занавес!

И вот она уже на ногах, подол опущен. А вот уже направилась к слабо светящемуся окну.

Янну хотелось бы что-то сделать, почувствовать себя униженным настолько, чтобы наконец взорваться, проорать Фарейн, что она шесть недель к нему не прикасалась, но почему-то виноватым чувствовал себя он.

В глубине души он знал, что если осмелился на это, если выдал свое желание, то вовсе не потому, что его возбуждала Фарейн. А потому что ночь была жаркая, потому что остров пробуждал чувственность, потому что читательницы ПИФа — все остальные читательницы — были красивы, потому что он немалую часть дня провел, глядя, как Элоиза покусывает свой карандаш, пристроив блокнот на голых ногах.

Фарейн слишком умна, чтобы этого не понять.

Она стояла перед маленьким письменным столом розового дерева, только туда и падал свет. Запускала, будто волчок, татуированную гальку, лежавшую рядом с одеждой Пьер-Ива, которую забрал Янн. Жандарм вспомнил, как перепугалась его жена, когда он показал нарисованный белым фломастером символ. И впервые решился задать ей вопрос.

— Фарейн, тебе был знаком этот маркизский символ, Эната? Ты знала, что он означает?

Она прихлопнула гальку пальцем, чтобы остановить нескончаемое кружение.

— Если бы ты хоть немного интересовался мной, моей работой, моими расследованиями, ты бы тоже это знал.

Янн снова заглушил в себе злость. Ему вспомнились все вечера, которые он провел, слушая рассказы о бесконечных рабочих днях своей жены, о крупных делах пятнадцатого округа, ограблениях роскошных ювелирных магазинов, миллионных растратах, предотвращенных захватах заложников, тайных преступлениях знаменитостей, о которых она ничего не могла сказать, даже имен не называла… Когда он-то давно уже перестал упоминать о заурядных ограблениях ларьков, машинах, вскрытых на парковке супермаркета, о задержанных у кафе пьянчугах без прав, — скучная сага о бедных людях, которых даже не жалко.

Янн откинул простыню.

— Так что, эта татуировка, Эната, была у тех двух убитых девушек? — спросил он. — Это послание, которое оставил тебе Пьер-Ив?

Фарейн повернулась к нему. Свет с террасы сквозь занавески падал на ее горестное лицо, от глубоких теней оно казалось каким-то вытянутым.

— Не знаю, — тихо проговорила она. — Расследование ведешь ты, вместе с Маймой. Я вне игры… Разве не этого тебе хочется?

Янн приподнялся. Всю его злость смыло волной нежности. Он никогда не мог устоять перед Фарейн, как только она сбрасывала свои майорские доспехи и оставалась только несчастная, в крайнем случае — недовольная девочка. Девочка, которой сегодня днем запретили играть.

Янн встал.

Да, конечно же, Фарейн все еще его возбуждала. Дело не в том, что тропики распаляли чувства, просто здесь ему труднее было воздерживаться.

От той, кого он любил.