Шарп отошел от стены, потушил сигарету о пепельницу в форме черепахи, вырезанную из кости и протянул директору красную папку.

— Ничего примечательного. Учился в колледже в Огайо. Сразу после окончания отправился в кругосветное путешествие автостопом. Написал пару статей в научные журналы. Раньше работал в школах в Алабаме и Миссури, а потом переехал в наш город и в течение трех лет перебивался случайными заработками. Семьи нет, постоянных друзей тоже.

— То есть, нет никого, кто мог бы опровергнуть или подтвердить его историю? — Уточнил Шарп, перелистывая донесение.

Шарп покачал головой.

— Я не смог связаться со школами, в которых он работал ранее, но рекомендации в деле есть.

Хейвс недоверчиво поморщился.

— Ему можно доверять?

Мужчины переглянулись.

— Думаешь, он замешан? — Спросил Кларксон.

Хейвс тяжело выдохнул.

— Я подозреваю всех. Особенно сейчас. Два самоубийства за неделю. Не кажется, что перебор? У нас такого со времен семьдесят первого года не было.

Оуэнс и Кларксон нахмурились. Как старожилы они хорошо помнили тогдашний массовый расстрел митингующих воспитанников. В Обители эта тема была под запретом еще более строгим, чем прогулка не с теми ребятами, но иногда она все же проскальзывала, и тогда нам всем казалось, что на лицах Оуэнса и Кларксона проскальзывало некое подобие сожаления. Наверное, в их костных душонках все же остались крупицы сострадания.

— Что будем делать с Карлом? — Спросил Шарп.

Хейвс опустил голову, ища глазами невидимую точку опоры.

— Мы ошиблись в выборе и поплатились за это. В следующий раз будем осторожнее. Он оказался слишком слаб. Я не думал об этом.

— Колли сопротивлялся дольше. — Заметил Кларксон.

Хейвс покачал головой.

— Да. Карл просто попал в неподходящий момент.

Я бы хотел послушать еще, о чем болтает начальство, но по коридору заскрипели чьи-то шаги и мне пришлось отойти в другой конец, делая вид, что мету.

Это оказался мистер Саймон. Я удивился его появлению. Только что эта свора обсуждала его как возможного стукача, как тут же он является, словно, на зов.

Я кивнул ему, опасливо смотря, но он сделал вид, что не заметил меня. А, может, и вправду не заметил. Воспитанники всегда были пустым местом. На нас обращали внимание, только когда мы что-то нарушали.

Саймон учтиво улыбнулся и зашел в кабинет, из которого пахнуло терпким табаком и чем-то кислым, будто сам Хейвс прокис, пока сидел в своем кресле. Я снова подошел ближе к двери. На этот раз голоса звучали глуше и осторожнее. «Не дурно Вы их приложили, мистер Саймон», — подумал я.

— Вы не понимаете, мистер Саймон, — увещевал его Хейвс, — Вы человек новый и не совсем осведомлены о наших порядках.

Саймон что-то ответил, но кучка лизоблюдов пропустила его слова мимо ушей.

— Это не допустимо. Если мы позволим хотя бы раз подобное поведение, это станет нормой. Любой посторонний человек здесь — потенциальная опасность. — В том же духе продолжал Хейвс.

— Мы набирали команду в течение многих лет. Это все проверенные и надежные люди, большинство из нас работает в лагере с самого его основания. Теперь Вы приходите и пытаетесь разрушить жестко отрепетированную систему, которая работала слаженно и без единого сбоя.

— Эта система убила двух мальчиков за неделю. — Ответил Саймон.

Оля-ля! Браво! Аплодисменты! Цветы! Овации! Зал рукоплещет! Народ неистовствует! Саймон пошел против системы. Учился бы я лучше, я бы помнил название книги, о которой нам говорила мисс Ровински, где один мужик, попав в психушку, попытался изменить устоявшийся там порядок. Еще с птицами что-то. Неважно. Я оперся на метлу и, уже не замечая ничего вокруг, нагло прислонился к двери.

— Это не система убила ребят, а попытка сопротивляться правилам. Это протест их убил. — Настаивал Хейвс.

Кажется, что его приближенные не спешили ему на помощь.

— Как в семьдесят первом? Там тоже протест убил ребят? — С вызовом спросил Саймон.

Я думал, что ввалюсь в кабинет от неожиданности. Этот парень не даст спуску никому. Пожалуй, я подумаю над его предложением.

В кабинете наступило гробовое молчание. Мне казалось, что я слышал, как тяжело задышали Оуэнс и Кларксон, как сипел прокуренный Шарп и как ерзал в своем кресле Хейвс.

— Я бы не спешил с выводами, мистер Саймон, да и откуда Вам известно о 1971? — Спросил Оуэнс.

— У меня свои источники.

Наверняка, Саймон улыбался сейчас. Нагло и бесстыдно.

— Вы не знаете всей правды. — Ответил ему Кларксон.

Я не расслышал ответа нового учителя, потому что Марти шикнул на меня, выглядывая из-за угла.

— Тащись сюда, Рипли. Там идут вышибалы.

Я быстро собрал щетку и мыло и, насвистывая глупую мелодию, вышел в просторный холл. Проходя мимо вышибал, я сделал наивный вид, будто все тайны Вселенной не открылись мне сейчас у двери директора. Амбалы посмотрели на меня как на придурка и переглянулись. Я дурашливо усмехнулся и поплелся вслед за Марти, который по ходу дометал полы в большом зале.

— Что ты слышал? — Спросил он меня, когда мы вышли на улицу.

Я улыбнулся.

— Потом. Скажу только, что Саймону можно доверять.

Марти недоверчиво посмотрел на меня, но ничего не ответил. Он знал не хуже меня, что говорить сейчас о чем бы то ни было посреди улицы опасно. Если не хочешь загреметь в кутузку.

Я посмотрел на небо. Впервые за четыре года от него не несло гарью.

Спросите меня, винил ли я своих родителей, что попал сюда? Не знаю. Я не помнил их. Мне говорили, что мать подкинула меня на порог церкви, викарий которой отдал меня в приют. А потом меня переместили сюда. Он назвал меня Джоном Рипли, потому что так написала моя мать в записке, которую вложила в пеленку.

Потом я узнал, что ее звали Сара. Она забеременела в семнадцать и оставила меня, потому что не могла воспитывать одна. Я не знаю, куда делся мой отец, бабушка, дедушка и еще кто-нибудь из родственников. Большинство из нас в Обители были одинокими при живых родителях, поэтому мы не чувствовали себя убогими. Когда все одинаковые, тебе не будет казаться, что ты другой. Рядом с нами не было нормальных людей, которые могли бы показать нам, что такое истинная жизнь. Поэтому, наверное, большинство воспитанников не пытались бежать отсюда. Мы просто толком даже не знали куда бежать. А что если там еще хуже?

Нам все время твердили, что заботятся о нас, что готовят нас к жизни за колючей оградой, что помогают нам приспособиться, делают все, чтобы нам было легче. Но какой в этом смысл, если большинство из нас либо отправлялись в психушки после лагеря, либо в тюрьмы, либо умирали, не доживая до двадцати, где-нибудь в гнилом мотеле от передозировки.