У меня уже выработался определенный распорядок дня: как помыться — сделать несколько растяжек из йоги в крошечном пространстве — не связывайся не с тем парнем — не используй по оплошности чужое мыло — не задавай кому-либо вопросы, которые потом могут обернуться против тебя — не рассказывай другим слишком много о себе — не ищи сочувствия, здесь все невиновны. И вообще, наркотики были клевой штукой. «Отморозки» же оставались за пределами стен этой тюрьмы. Они, восседая в Вашингтоне, убивали людей сотнями, выбивая из них все дерьмо, пока ничего от человека не оставалось, и теперь сажали за решетку любого, кто протестовал против этого, любого, кто мог начать бунт против них. Я покинул одну войну и оказался в гуще другой, безбашенной «гражданской войны» у себя дома — следствия боевых действий за рубежом. Как говорил Малькольм Икс по поводу убийства Кеннеди: «цыплята всегда возвращаются на свой насест»[24].

Наконец-то тюремщики разрешили мне позвонить. Я мог набрать лишь один номер по памяти — моего отца. Слава Богу, он ответил, ведь в противном случае следующей возможности позвонить нужно было бы ждать не один день. Его родной голос вызвал во мне прилив надежды. Оператор сообщил ему об оплачиваемом за счет вызываемого абонента звонке из Сан-Диего «от Уильяма Стоуна» (так я назвался). «Вы согласны оплатить звонок?» Мне вспомнилась любимая новелла отца у О. Генри: «Вождь краснокожих», в которой рассказывается о том, как парочка незадачливых мошенников похищает избалованного ребенка, которого никто и не думает выкупать. Заставит ли упрямство моего отца ответить «нет»? «Говорите», — ответил оператор, подключая меня.

«…Папа?»

«Сынок, черт побери, где ты был? Две недели назад мне сказали, что ты покинул Форт-Льюис».

От звука его голоса меня захлестнули радостные эмоции. Я испытал такое облегчение от осознания его присутствия. Это был его голос. Не было возможности извиниться за то, что я не позвонил раньше. Я мог бы начать говорить о наличии авиарейсов, о часовых поясах, о приказах командования. Вместо этого я просто сказал: «Папа, послушай: у меня проблемы».

Молчание. Он ждал, думая о самом худшем возможном варианте. Много лет спустя я попытаюсь воспроизвести этот момент в сцене из «Полуночного экспресса», где отец Билли Хэйса с Лонг-Айленда предается сантиментам на свидании с сыном в Турции, обещая, что нанятый им неряшливый адвокат-турок, не особо заинтересованный в успешном исходе дела, возьмет все хлопоты на себя теперь, когда папа здесь[25] (к сожалению, актер в фильме сильно переигрывал и пытался втиснуть слишком много в свое краткое пребывание в кадре).

Нужно было торопиться. Телефон в этой дыре мог отключиться в любой момент. И что делать тогда? Итак, я рассказал отцу, где я, почему здесь нахожусь и что может со мной произойти. Я объяснил, что было бы хорошо, если бы он смог связаться с государственным защитником[26], имя и номер которого я тщательным образом продиктовал ему, надеясь, что он сможет дозвониться до него (у меня это никак не получалось) и, возможно, адвокат вытащит меня отсюда под залог. Со слов моих сокамерников, чем дольше я оставался здесь, тем меньше были мои шансы выйти на волю.

Мой папа громко вздохнул, и я мог представить себе выражение его лица. Скорее всего, он не был особенно удивлен, всегда ожидая, что я могу плохо кончить. Итак, что же он мне ответил? Говорят, это наиболее часто используемое выражение в нашем языке, которое приходит в голову, как только осознаешь, что машина, несущаяся тебе навстречу, едет слишком быстро, и ты попал.

«Вот дерьмо!»

В конечном счете явился мой адвокат — веселый и доброжелательный парень, которому заплатили $1500 вперед и по результату должны были заплатить еще $6000. Он разобрался со всем в течение одного дня. Я должен был почти неделю оставаться в пределах Сан-Диего — в те времена фактически военном городке — и держаться подальше от наркотиков. Обвинения в отношении меня мистическим образом были «сняты в интересах правосудия». Вот она — сила денег. Мне очень повезло. По возвращении в Нью-Йорк в декабре я был как сжатая пружина, существо из джунглей, готовый ко всему. 24 часа в сутки я был на нервах, даже во время сна. Я очерствел, как никогда прежде. Я абсолютно не осознавал степень своего оцепенения, как будто бы только очнулся после операции под наркозом в больнице. Операции, которая затянулась на 15 месяцев. Что в реальности произошло во Вьетнаме? Я не знал никого из ветеранов в Нью-Йорке и ощущал себя как выброшенная на берег рыба, окатываемая волнами гражданских, которые мельтешили, придавая огромное значение деньгам, успеху, должностям. Они занимались всевозможной личной херней, в моих глазах все еще выглядевшей мелочным повседневным трепыханием по сравнению с актом выживания. Я не верил СМИ, которые начали рассуждать о ПТСР — «посттравматическом стрессовом расстройстве». Для меня это звучало как галиматья. Если бы такой синдром действительно существовал, то он наблюдался бы у миллионов гражданских лиц: как умалишенные они бегали из стороны в сторону, в напряге по любому поводу; они страдали, получается, так же, как и я. Но я не искал жалости и считал тупой отмазкой использовать свою службу во Вьетнаме для получения дополнительных пособий. Я ненавидел всех этих жалких нытиков и ворчунов, которых хватало и в армии.

Я был в растерянности и абсолютно не готов к чему-либо, будь то учеба в колледже или открытие строительной компании с моим другом-ветераном. На меня неожиданно накатывали приступы гнева, когда люди заговаривали о протестах против войны и Никсона, которого только-только избрали президентом и который намеревался продолжать войну в том же духе. Я читал их слова в газетах и видел выступления по телевидению, приходил в бешенство от бесперспективности протестов. С пеной у рта я кричал им: «Да заткнитесь же вы и угробьте в конце концов Никсона! Убейте этого сукиного сына. Достаньте пушки и обрушьтесь на всю дрянную шайку, разгромите их святилище. Все они свиньи!» Никто не понимал меня. Ярость возобладала над моим разумом. Я был неуравновешен, и окружающие сторонились меня, ощущая это. Я становился все более параноидальным и отдалялся ото всех. Я не хотел возвращаться в университет, да и Йельский университет, вне всяких сомнений, уже давно списал меня со счетов. Ну и пошли бы они! Еще на службе я подал заявку в Калифорнийский университет в Санта-Крузе просто потому, что их кампус с босоногими девушками, чистящими лошадей, выглядел мирно и красиво. Однако будучи отчисленным из вуза парнем из другого штата я, естественно, получил отказ — и хвала господу, ведь я мог бы превратиться в абсолютно другого человека, если бы меня приняли: возможно, я стал бы даже приятным калифорнийцем с загаром и машиной, оторванным от страстей своего времени, как и любой выпускник КУ.