Во второй половине «Письма» он давал рекомендации по покупкам акций оборонных предприятий.

В мае 1967 года он напишет в своем «Письме»: «Философия личного протеста не может рассматриваться как замена полноценной внешней политике. Джоан Баэз и Боб Дилан не могут заменить Макджорджа Банди (советника по вопросам национальной безопасности при Линдоне Джонсоне). — И добавит: — Давайте не допустим хиппи в конгресс».

Конечно же, есть некоторая горькая ирония в том, что в его собственной гостиной в 1969 году находился длинноволосый сын, увешанный бусинами и амулетами, — бомба замедленного действия, которая изъяснялась на столь презираемом им говоре гетто: «Вау… Круто… Я въезжаю. Чего происходит? Че делаешь?» Ну и, разумеется, все это сопровождалось непременным «чувак» и соответствующей жестикуляцией. «Ты превратился в чернокожего!» — заявил он мне как-то. Естественно, меня раздражал его образ мысли. Я-то воевал, а мой отец никогда не был на настоящей войне. Он никогда не проявлял интерес по поводу подробностей боевых действий, а я не особо хотел делиться ими, поскольку это не было предметом моей особой гордости. Отец рассматривал войну во Вьетнаме как «полицейскую операцию»[31], как когда-то трактовала корейскую войну администрация Трумэна. В конечном счете, могут ли 34 тысячи американцев, погибших в Корее, и 58 тысяч — во Вьетнаме сравниться с 417 тысячами сгинувшими во Второй мировой войне. К тому же, никаких успехов в войне не наблюдалось. Вьетнам стал «бардаком», частью которого косвенным образом являлся и я. Я был на пути к тому, чтобы стать тем, чего он страшился всегда: «босяком». Мог ли отец вообще хоть немного понять меня? Он служил офицером в штаб-квартирах «Величайшего поколения». Со своей позиции он мог видеть только «общую картину» из карт и планов, где война имела смысл, если так вообще можно выразиться. В моем понимании, война — это погода, несчастные случаи, замешательство, человеческая природа, осечки оружия, боеприпасов и, несомненно, жестокость. А в реальном бою ничто никогда не работает так, как ты ожидаешь. Или, как удачно выразился Майк Тайсон: «План боя есть у каждого, пока он не пропустит первый удар».

Отец не мог понять, что в некотором смысле я сошел с ума. Из меня вышел хороший солдат, и можно было рассчитывать, что я не сольюсь в бою. Меня научили ненавидеть противника бесстрастно, как подобает профессионалу, готовому без колебания вступить в схватку с ним. Я был неплохо подготовлен. Когда обрушивались сильные муссонные дожди, я спокойно улыбался и «удобрял» мокрую землю вместе со всеми лесными обитателями. Чем влажнее, тем лучше. В мокрых ночных джунглях расползались и раздувались огромные уродливые насекомые наподобие слизняков. Пиявки присасывались к моим мокрым подмышкам или паху и набухали от крови. Им нравилось быть в тепле, а мне же нравилось поджигать их кончиком своей сигареты. Тогда мне было 22 года, я испражнялся жижей джунглей и мог жить в любой дыре, вырытой в земле. Я был ГОТОВ ко ВСЕМУ в этих чертовых джунглях, да и сейчас по жизни я постоянно нахожусь в состоянии полной боевой готовности, реагирую на все. В течение всего дня я на нервах, даже когда (если вообще) сплю. Вот что значит быть мужчиной, настоящим мужиком, из которого гвозди можно делать, а не каким-то дерьмовым киногероем! Без вопросов — были солдаты и получше меня, но я всегда оказывался в том месте, где дело было дрянь.

Поэтому я, как и многие ребята там, употреблял наркотики, когда была такая возможность. Мне нужно было расслабиться. Без наркотиков я бы сорвался и совершил бы какую-нибудь глупость, не выдержав постоянного давления. Я нуждался в том, чтобы на время покинуть джунгли; мне нужны были музыка, перекур, смех этих чокнутых черных солдат, танцующих, будто члены какого-то племени, и щелкающих пальцами под Смоки Робинсона, Сэма Кука, The Temptations, джаз, да и все, что имело ритм. Выглядело это несколько женоподобно, их голоса сбивались на фальцет, но они знали, как «не кипешиться». Я никогда до этого момента не общался с чернокожими, хотя в школу изредка попадали добропорядочные черные спортсмены, которым предоставлялись стипендии. Однако именно во Вьетнаме я погрузился с головой в новый мир, открывая для себя людей из самых бедных и необразованных слоев населения Юга или из таких городов, как Чикаго. Они абсолютно по-иному смотрели на мир. Некоторые из них представлялись мне отчужденными и держащими дистанцию, некоторые даже ненавидели «беложопых». Но в таких стесненных обстоятельствах они по большей части становились дружелюбнее, если ты открывался им, и делились со мной практически всем. С течением времени я осознал, что именно с такими людьми я хочу проводить свое время. Я понимал их недоверие и бунтарские настроения по отношению к «людям наверху», армии и «этой чертовой войне», которые, как и многое другое, закреплялись у них на генетическом уровне. Все началось с музыки, и «травка» была естественным следующим шагом.

Как бы безумно это ни прозвучало, эти «наркоши», как мы называли их, в противовес «обыкновенным пьяницам» или «алкашам», привили мне чувство настоящей любви, которая существует между людьми. Собственная человечность — вот главное, что любой солдат должен сохранить на войне. В ее отсутствие мы превращаемся в зверей, и на войне я повидал немало Чудовищ. Теперь я осознавал, что эти же Чудовища могут принимать более изощренную форму в гражданской жизни (впрочем, я обнаруживал их везде). Разум моего отца был частью Чудовища, восхваляющего военно-промышленный комплекс, развитию которого он поспособствовал.

Были времена, когда мне очень хотелось его прикончить. Я хотел погасить этот рассудок, который потворствовал войне, воспринимая ее как необходимость. Однажды мы проводили день на Лонг-Айленде, и я таки подкинул хорошую порцию «оранжевого солнечного света»[32] в лед, который он положил в свой скотч. Это наверняка бы его бомбануло. Это было на званом ужине, на который он пригласил меня, и среди еще 12 гостей никто не смог бы догадаться, что это сделал именно я. Однако удивительным образом после первоначальной неловкости от осознания того, что он под чем-то, отец неожиданно сообщил собравшимся за столом, что не имеет значения, кто из нас подсыпал ему наркотик, он на самом деле получал удовольствие от «кайфа». Он выпил за свою жизнь достаточно виски, и его крепкой психике, чтобы измениться, потребовалось бы больше одного приема наркотиков. Я же достаточно рано попробовал ЛСД, травку и галлюциногенные грибы. С течением времени у меня была возможность в принципе пересмотреть и поставить под вопрос всю свою жизнь — каждое психическое ощущение и представление. Для меня, бывшего под сильным влиянием отца, это стало значительным переворотом в сознании.

В действительности мой отец являлся одновременно и жертвой, и преступником. К 60 годам он, будучи вице-президентом компании Shearson Lehman Brothers, мучительно пытался «не уйти в минус» на фоне динамически меняющейся экономики. Он часто повторял, что развод в 1962 году, связанный с экстравагантными тратами моей матери, выбил почву у него из-под ног. Восемь лет спустя он все еще был должен те самые злосчастные $100 тысяч. Это походило на дурной сон. В наши дни $100 тысяч не кажутся неподъемной суммой, студенты получают кредиты такого размера, а долги предпринимателей исчисляются миллионами. Но мой отец был человеком времен Великой депрессии. После 1929 года покупка чего-либо сверх необходимого воспринималась им как заноза в его судьбе. Налоги и алименты, консервативные инвестиции его стареющих клиентов и сокращение разрешенных фондовой биржей комиссионных превращали все усилия моего несчастного отца в сизифов труд. Полностью истощив себя, как горемычные герои Чарльза Диккенса, он никак не продвинулся в погашении этого обидного долга в $100 тысяч. Только к 1983 году, по прошествии почти 14 лет и незадолго до своей смерти, отец смог сказать мне без какого-либо чувства удовлетворенности и, конечно же, без всякой радости: «Все выплачено». Он говорил как человек, вышедший из тюрьмы после 20 лет заключения: уже слишком стар, чтобы начать что-то новое.