Капитализм выжал из моего отца все соки и низверг его, когда он больше ничего не мог дать. Несмотря на миллионы долларов, которые он принес за 40 лет работы, он был опустошен и разбит капиталистической системой с ее войнами, стремлением ко все большим доходам для обеспечения аппетитов акционеров и эксплуатацией «нижестоящих» людей. Он наконец-то осознал бессмысленность холодной войны, которая требовала бесконечного наращивания вооружений, хотя на деле лишь небольшой части имеющийся у каждой стороны боевой мощи было бы достаточно. После 60 лет отец начал пересматривать свои воззрения. Как-то поздним вечером он совершенно неожиданно заявил: «Какой смысл в этой гонке, если ядерная подлодка русских может в любой момент подойти к нашим берегам?» В начале 1980-х президент Рейган вновь пытался сплотить страну вокруг идеи обострения холодной войны против «империи зла». Мой отец назвал того «болваном», который уничтожил его некогда любимую республиканскую партию.

В равной мере не понимал мой отец новую Уолл-стрит, которую захлестнула волна увлечения конгломератами. Новый работодатель моего отца, магнат Сэнфорд Вейл, был апологетом идеи объединения платежных систем, туристических, страховых компаний с брокерскими фирмами для образования все более и более крупных корпораций, что угрожало стабильному существованию любой фирмы и сохранению должностей. Старая Уолл-стрит, вне всяких сомнений, погибала, и мой отец вместе с ней переживал предсмертную агонию. Это была настоящая революция, гораздо более радикальная, чем навязывавшаяся Рузвельтом, которой он когда-то страшился. Его возмездие явилось ему в виде эксцессов капиталистической системы, которые, как он считал, можно было сдержать. Но это было невозможно, и структурные кризисы лишь углублялись, приведя, в конечном счете, к событиям 2008 года и последующих лет.

И все же я не думаю, что его сильнее всего расстраивал факт уничтожения его упорядоченного мира. Самым большим ударом было крушение брака с моей матерью. Несмотря на весь свой сарказм и периодические пренебрежительные заявления, мой папа на самом деле хотел иметь крепкую семью и потерпел в этом неудачу. Отношения с его женой, моей мамой, закончились крахом по его вине. Возможно, как он сам не раз замечал, он не был по своей природе хорошим семьянином. Некоторые мужчины не созданы для семейной жизни.

Впрочем, мог ли я направлять свой указующий перст на кого-либо? Что я сделал в своей жизни к тому моменту? Мое образование было сумбурным и не оправдало надежд. У меня был увлекательный жизненный опыт, однако мои навыки сводились к продувке котла на судне, владению оружием, вылазкам и ночевкам в джунглях, скручиванию косячков, попаданию в неприятности и в принципе больше ни к чему. К 30 годам — возраст, который я сам себе поставил как предельный для достижения успеха, — у меня все должно было быть схвачено, карьера должна была быть на взлете, и я должен был быть способен позаботиться о себе. Но больше я не был уверен в том, что все так хорошо сложится. Прошел уже год после моего возвращения из армии, а я продолжал чувствовать себя потерянным, захваченным вихрем эмоций, сырых сценариев, ЛСД, травки, «ангельской пыли», секса, похоти, нью-йоркских вечеринок, случайных женщин — как молодых, так и постарше. Я просто дрейфовал по жизни.

Для папы я был сыном-идиотом, от которого он многого не ждал. Но тем не менее он любил меня, поскольку женился на маме, полагаясь на свое предчувствие, что она вырастит ему сильных детей. В его понимании, он проиграл пари судьбе, впрочем, его природный еврейский пессимизм допускал такое поражение. По сравнению со мной старший сын брата отца, мой двоюродный брат Джимми, в свои 25 лет преподавал экономику в Гарварде, а потом стал самым молодым председателем Комиссии по торговле товарными фьючерсами при президенте Картере. В дальнейшем он создаст крупную страховую компанию в штате Массачусетс и станет мультимиллионером. На его фоне я выглядел несколько обескураживающе.

Именно дядя Генри спросил меня о моих планах. Не задумываясь, я сказал, что подумываю об актерской профессии. Это известие вызвало на его лице болезненную гримасу. В социальном водовороте Нью-Йорка крутится так много «актеров». Это был приемлемый образ жизни в городе повышенной претенциозности. Я начал заниматься в двух различных актерских школах в Нижнем Манхэттене. В одной из них обучали по строгой системе Станиславского, второй была HB Studio на Бэнк-стрит, где фокусировались на практических занятиях и преподавали такие интересные люди, как Ута Хаген, Билл Хикки, Аарон Франкель и другие. Но у меня были проблемы с актерским мастерством, которое предполагает глубокое и полноценное погружение в душу другого человека — того же я мог добиться с большим успехом в качестве писателя.

В некотором смысле актеры напоминали мне известного иллюзиониста Гарри Гудини, который раз за разом вступал в схватку со смертью и избегал гибели в самый последний момент. Играя другого человека, выходишь за пределы самого себя. Фрэнк Ланджелла, с которым я буду работать многие годы спустя, рассказывал, что Лоуренс Оливье на вопрос о своей мотивации в качестве актера рявкнул, немедленно покончив со всякой фигней: «Смотрите на меня. Смотрите на меня — вот вся моя чертова мотивация!» Иными словами, во всем этом есть что-то от детской игры. «Если вы смотрите на другого актера, то я проиграл». Неплохой ответ. Мне в принципе не нравилось полагаться на мое выражение лица или на мою внешность. Я хотел, чтобы у меня была моя же внешность, собственные идеи, чтобы я мог жить в своем теле, а не брать его напрокат у кого-то. У меня было собственное «я», но, в отличие от хорошего актера, я не мог его отыскать. Я не имел никакого понятия о том, кто я. Тайна уводила меня внутрь самого себя в поисках разгадки.

Возможно, разобравшись в себе, я смог бы помочь не только себе, но и другим людям увидеть то, что было неочевидно прежде. В качестве драматурга или режиссера я смог бы подводить актеров к осознанию вещей, к которым они самостоятельно не пришли бы. Писатель может стать лучшим другом актера, держа руку на его пульсе для реализации актерской мечты, заставляя его ощущать, что слова его роли отражают собственные чувства актера. Возможно, я был высокомерен, но, спотыкаясь, я продвигался к этой цели, ведомый слепой ревностной верой.

Мои актерские попытки были посредственными и слишком завязанными на мыслях. Я не мог освободиться от собственных оков, дать себе оторваться от земли, подобно птице, быть свободным! Мне как-то досталась напыщенная роль Томаса Бекета, за исполнение которой моя преподавательница русского происхождения неизменно ругала меня. Однажды я принял ЛСД, пришел в аудиторию и выжал максимум из роли этого архиепископа XII века. Моя учительница с жаром рукоплескала мне и сказала, что я наконец-то пришел к пониманию роли, похвалив меня перед классом. А я, будучи под ЛСД, абсолютно не понял, что именно я сделал. Я просто сделал это. Но мог бы я повторить это выступление? Как это сделать, я абсолютно не знал.

Изучать Чехова, искать вдохновение, опираясь на воспоминания о личных проблемах — казалось скучным и мелким занятием на той стадии моей жизни. Я хотел действовать. Мне нужны были активная жизнь, как у Джима Моррисона, женщины, секс. Сэм Пекинпа стал моим кумиром в США, а во Франции — раскованный Жан-Люк Годар, поскольку он понимал значение секса и насилия в кинематографе. В «Безумном Пьеро» (1965 г.) он сделал монтаж из 8–10 кадров: горящие спички, пистолет, пьяный американский офицер, французская цыпочка в шляпе на вьетнамский манер[33], тигр и еще что-то. Весь визуальный ряд сопровождается грохотом стрельбы американской артиллерии. Эффект был совершенно поразительным — вы совершали метафорическое путешествие во Вьетнам. Годар сделал для современного кинематографа то же самое, что Сергей Эйзенштейн сделал для немого кино. В свою очередь, Луис Бунюэль в том же духе вывернул наизнанку сцену обычного званого ужина, как в «Скромном обаянии буржуазии» (1972 г.), чтобы одновременно в качестве участника и наблюдателя показать с психоделической ясностью безумство и иррациональность такого образа жизни, который, как бы мы ни пытались, вмешивается в наши планы. Чтобы вы окончательно поняли смысл эпизода, Бунюэль еще поднимает занавес, за которым обнаруживается смеющаяся над званым ужином аудитория. Я писал сценарии подобного толка. Я не принимал реализм и здравомыслие Чехова, Артура Миллера, Теннесси Уильямса и Эдварда Олби (хотя последнего я ценил и даже писал по нему доклад в школе-интернате). Я не хотел их реалистичности. Я только что вернулся из Вьетнама, где все протекало невероятно интенсивно, настолько отличалось от обыденных человеческих отношений, что гражданская жизнь казалась мне каким-то мелким фарсом. Люди бегали из стороны в сторону, беспокоясь о своих карьерах, деньгах, любовных делах. Да какая разница! Я был настоящим анархистом на том этапе жизни.