— Блин, повезло нам, — со стоном выдохнул Гуня вслед отъезжавшему ментовскому бабону. Он нащупал в кармане пиджака сигареты, выбил себе одну из пачки, предложил остальным. Руки у Гуни ходуном ходили, он и закурить смог лишь с пятого раза.

— Кому ещё повезло — большой вопрос, — затягиваясь, хмыкнул Лёха Бондарь и покосился на меня.

— Это точно, — поддакнул ему Воропаев. — Я думал, Тим, ты его реально задушишь. Не остановишься. Аж жутко стало, если честно…

— Если ты такой пугливый, сиди дома, не гуляй, — равнодушно бросил я.

— Да чё ты, Тим, не заводись. Ты ж и правда в запале берега не видишь, что угодно можешь сделать… — забубнил Лёха. — Он просто за тебя испугался. И я тоже…

— Не пугайся, мамочка, я в порядке, — пресёк я его.

Ненавижу, когда мне такое говорят. Мне и матери хватало, которая вечно твердила: «Тимур, мне всё время страшно за тебя. Ты ведь не понимаешь, что хорошо, а что плохо, что можно, а что — нельзя. Ты попросту не осознаешь, что запрещено или опасно. Не знаешь границ, Тимур. Я всегда боялась за твоего отца. Он часто переходит черту дозволенного, но ты… Для тебя этой черты, похоже, вообще не существует».

Я и от неё-то отмахивался, грубил: «Не парь мне мозг всякой ересью».

А теперь ещё и пацаны взялись меня лечить.

Как же бесят эти причитания!

Ладно меня все другие в лицее считают неадекватом, если не конченным психом, но свои-то какого хрена?

А пошло всё с того случая, когда два дебила из одиннадцатого решили меня прессануть. Я тогда учился в седьмом классе и по росту едва обоим до груди доставал. И вот эти двое подвалили, преградив дорогу к школьному крыльцу.

— Для тебя, шкет, вход платный. Гони полтинник.

— В переход валите, попрошайки, — огрызнулся я. — Там нищеброды побираются.

Слово за слово — началась драка. Кругом столпился народ, обступив кольцом, и мы там втроём как на ринге в боях без правил. Одного я уделал так, что тот встать не мог. Лежал посреди школьного двора, корчился и скулил. Второй тоже выхватил своё. И это меня от него ещё оттащили. Я же настолько в раж вошёл, что не почувствовал даже, что мне переломали рёбра.

Пацаны потом вот так же гудели.

— У тебя такое лицо было! Такой взгляд, будто разорвешь их! Жуть. Но так им и надо! А то запарили уже всю школу трясти, деньги отбирать.

На школу мне вообще было плевать. Я чисто за себя бился. Свою неприкосновенность отстаивал. Собственные интересы защищал. Это я чужие границы не вижу, а мои-то — не дай бог кому нарушить.

***

Хоть никто из нас после стычки с фанатами не пострадал, пацаны сдулись и заторопились домой. Я тоже поехал к себе.

И как раз в холле столкнулся с отцом и Жанной. Оба были при параде — очевидно, куда-то собрались.

— Мы в театр опаздываем, — объяснил на ходу отец.

Жанна вцепилась в его локоть и явно напряглась. И тут я заметил на ней материн жемчуг. Протянул руку к её шее, поддел пальцем нить, вопросительно взглянул на отца.

— Это что?

— Мы опаздываем, — раздражённо повторил отец. — Позже поговорим.

Этим раздражением он себя и выдал. Он всегда такой — дёргается, злится — если его что-то нервирует.

Да ну нет, отмахнулся я. Не мог он отдать этой тупой курице то, что когда-то подарил матери. Наверное, просто купил такой же.

И всё же я поднялся в её комнату. Остановился на пороге на несколько секунд. В груди сразу заныло.

Я скривился: ну что за фигня опять. Ненавижу это. Ведь правда — год уже прошёл, даже полтора почти, а я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что матери больше нет. Не могу спокойно находиться в её комнате, не могу видеть её вещи…

Раньше я думал, что меня вообще ничем пронять невозможно. Чего уж, мать тоже так думала. Лечила меня: «Нельзя быть таким циником в твои годы».

Меня это адски бесило.

— Какой есть, — огрызался я.

А теперь вспоминаю и задыхаюсь.

Что странно — когда она умерла, я ничего особенного не испытал. Самому даже было дико. Говорил себе: мать ведь, должно же что-то, ну не знаю, шевельнуться, защемить внутри. Я же любил её. Тоня вон как убивалась, выла в голос. Отец запил с горя. А я не ощутил ничего, совсем ничего.

Потом решил, что, наверное, просто привык уже, что её как будто нет. Последнее время она почти не приходила в сознание. Да и на себя прежнюю не походила.

На прощании в ритуальном зале тоже стоял дубом. Какие-то чужие тётки вокруг рыдали. Один я, как последняя сволочь, изнемогал от скуки и ждал, когда вся эта заунывная тягомотина закончится.

На кладбище и поминки не поехал, под осуждающие взгляды и шепотки развернулся и уехал домой. Зашёл в комнату матери, не помню, зачем, и вот там-то меня вдруг накрыло. Я даже не знаю, с чем это сравнить и как вообще объяснить, но это было просто охренеть как больно. Первый раз в жизни больно. Будто мне под ребра ржавые крюки загнали и так подвесили. Казалось, я реально чувствовал, как ломаются и крошатся кости, как рвутся лёгкие, наполняясь густой тёплой кровью. Ни вдохнуть, ни шевельнуться невозможно.

И я просто сидел в её кресле, подбирал слёзы рукавом и никак не мог остановиться. Видел бы меня кто…

Не знаю, что это было, но меня долго не отпускало. Да и всё ещё не отпустило.

Сначала я с ума сходил, до того мне её не хватало. Я даже не представлял, что может так не хватать человека. Просил мать мысленно: «Хотя бы приснись мне…». На кладбище всё-таки съездил потом и не раз. Да и в комнате её просиживал часами. Тупил в кресле, залипнув на дурацких слонов, фарфоровых, нефритовых, бронзовых, всяких — она их зачем-то собирала. У неё все полки ими заставлены. Каких только не накопила. От крохотных, с ноготь, из стекла, до массивных из чёрного мрамора, с позолоченной попоной. Хранила даже моего уродца, больше похожего на корявый пень, чем на слона. Это я в восемь лет для неё вылепил.

Был момент — я психанул: собрал зачем-то всех этих слонов в два больших пакета и выбросил. Через час вернул их назад, но в комнату её потом долго не заходил.

Сейчас уже, конечно, так меня не клинит, но всё равно, когда захожу к ней, внутри сразу саднить начинает.

Мы с отцом, не сговариваясь, ничего здесь не трогали. Всё осталось так, как было при ней: стол на гнутых ножках, торшер, широкая кровать, кресло, трюмо. На трюмо — всякие женские штуки, флакончики, баночки и шкатулка. В ней мать держала свои украшения. Однако шкатулка оказалась пуста…

Вечером с отцом поговорить не удалось. Они вернулись поздно, меня уже срубило. Ну а когда я утром спустился вниз, Тоня сообщила, что отец отчалил по делам.

— Сука, — вырвалось у меня.