– О! Так я, возможно, имею честь одевать будущую императрицу?! – Доротея всплеснула руками.

Я криво усмехнулась и отошла в сторонку, к маме. И дальше развернулась битва бегемота и змеи. Змеи – той самой подколодной, пригретой бегемотом на груди. Бабушке нравились громоздкие, неуклюжие, усыпанные рюшами, бантами, драгоценными камнями и вышивкой платья. Доротея ни разу ей не возразила. Она восхищалась бабушкиным вкусом, фигурой и знанием моды, но принесла два платья – одно черное кружевное, второе – алое шелковое, оба на первый взгляд весьма скромные, и в конце концов мы купили именно их. Я ушла из магазина, преисполненная восхищением и уважением к этой храброй человечке. Она отстояла мое право быть красивой на будущем приеме. Я бы, конечно, тоже сражалась, но так искусно я не умею, бой был бы кровавым.

* * *

Я уговорила маму погулять вместе по городу Бабушка, пребывая в благодушном настроении, согласилась нас отпустить и уехала домой в одиночестве. Я взяла маму за руку, как в детстве, и мы пошли мимо витрин к виднеющейся далеко впереди статуе крылатого воина. Мимо нас спешили прохожие, в основном человеческой расы. Я вертела головой им вслед, останавливалась у витрин, глазела на экипажи, мама смеялась:

– Сибрэ, ты как ребенок!

Ох, мама, хотелось бы мне быть ребенком, приехать в этот город на два-три года раньше, чтобы влюбиться в него, гулять по широким улицам, не страдая от колючки в сердце. Мама, ты знаешь, что сказал мне отец перед тем, как уйти в свое последнее плавание?

«Сибрэ, быть ветром – это хорошо, но ветер – очень опасная стихия. Если у тебя не будет ничего, кроме ветра, тебя развеет. Забудешь прошлое, потеряешь себя, пылинкой на ветру будешь, и чужие равнодушные люди будут на тебя дуть, управляя полетом. А если ты развеян, собрать себя по частям трудно, почти невозможно, да и не дадут тебе это сделать те, кому удобно, чтобы ты плясала под их дудку. Поэтому у тебя всегда должен быть стержень стальной. Ветер хорош во всех частях тела, кроме головы, а в голове должен быть огонь, или самоцвет, или дерево – что-то, чем ты дорожишь больше жизни, что бережешь, растишь, ради чего учишься летать, понимаешь? Какой-то нерушимый жизненный принцип, который будет управлять твоим полетом».

Я наконец-то вспомнила, папа. Спустя столько лет. В нашей тихой долине, в домике на краю крохотного провинциального городишки, не было ветра сильнее меня, некому было меня развеять, не было чужой воли, чтобы меня укротить, и будничный уклад нашей мирной жизни целиком подчинялся моим капризам. Возможно, поэтому я выросла… собою. Но был бы у меня тот стержень, о котором ты говорил, я бы уехала из Империи сразу же, как достигла совершеннолетия, или немного раньше. Уговорила бы маму или сбежала одна – неважно. Не ждала бы наступления рокового часа, спокойно бы все подготовила к побегу. О чем я только думала, чего ждала? Как могла жить почти беззаботно и счастливо, зная, что над моей головой нависает топор палача? Даже мама часто задумывалась, плакала. Прошло бы еще несколько лет, и все окружающие, даже не саганы, поняли бы, что с моей стихией что-то не так.

Я все еще слаба, но я постараюсь, папа. У меня есть мой принцип. Свобода – мой огонь, ветер – моя драгоценность, которую я никому не отдам. Дерево, которое я выращу, – дороги этого мира и мой личный путь, который я пройду, чтобы превратиться из слабой девчонки в могущественную стихийницу, не уступающую в силе даже императору.

Гарты с огромной высоты своих крон роняли мне под ноги красные листья, ветер гнал их вместе с пылью по широким тротуарам. Я вдыхала холодный воздух, терпко пахнущий осенью и морской бурей, как живительный эликсир силы. Девушка-цветочница на ступенях кондитерского магазина зябко куталась в шаль, уличные торговцы прятали прилавки от ветра, пожилой разносчик газет в поношенном пальто с заплатками догонял разлетевшиеся страницы, и даже голос шарманки в руках уличного музыканта, казалось, дребезжал от холода. Рычали, выли запряженные в экипажи ездовые ящеры, горестно приветствуя грядущую зиму. Я никогда не видела столько ящеров одновременно. В нашей провинции их мало, в основном мелкие, они бегают на задних ногах, помогая себе хвостом. У нас предпочитают грохков. Я их любила больше ящеров, потому что они похожи на единорогов, только у них два рога, и оба ветвистые. В столице я увидела новый вид ящеров – носильщики. Они все огромные – некоторые с целый дом. И какого же размера должны быть помещения, в которых их держат? На шипастых горбатых спинах они медленно несут палатки с саганами. Чешуя некоторых покрыта позолотой, серебром, инкрустирована драгоценными каменьями. Клыки такие огромные, что им под силу перекусить человека пополам, и клыки эти страшные, сверкающие ослепительной белизной, тоже с позолотой, с камнями, с вырезанными по кости узорами! Я и не представляла, как можно заставить таких огромных, опасных животных повиноваться человеку. Страшно даже, когда эта громадина плывет по улице – ей так же легко дотянуться до тебя гневной пастью на узкой шее и откусить голову, как сорвать яблоко с дерева.

* * *

Я увидела столицу хмурой и ветреной, холодной и равнодушной, но, пожалуй, не злой. Разлет гранитных мостов над многочисленными протоками дельты синеглазой Гаэтаны, широкие прямые улицы – такие длинные, что терялись у горизонта. По ним, казалось, идти можно бесконечно, и никогда они не прервутся, забредешь куда-то в другой город, на другой конец мира, а может, и вовсе за грань. Саганы, люди всех рас и народов – их так много, они мелькают впереди на тротуарах, теряются в домах, переулках, среди других прохожих так быстро, что вскоре перестаешь обращать внимание и на необыкновенную одежду, и на экзотическую внешность. Мне казалось, настоящие хозяева этого города – огромные гранитные статуи. Их много, на каждой площади, вдоль улиц – воины, моряки, крылатые ветренники, ангелессы Богини, – и в сером равнодушии их лиц я читала прощение. Да, этот город равнодушен и к беднякам, ежащимся от ветра, и к блеску экипажей знатнейших саган, к варварскому великолепию их хищных ящеров, к искусству дрожащего от холода уличного художника, упорно поджидающего желающих быть нарисованными в столь пасмурный день. И его равнодушие – бальзам на мою душу. Кто сказал, что лучше хоть какое-то чувство, чем невостребованность, и что забота близких всегда предпочтительнее одиночества? Ах, я бы блуждала в этом городе одна, чужая среди чужих. К сожалению, слишком много желающих позаботиться о моем счастье.

Мама собиралась экономить, но не удержалась, купила маленькую шкатулочку из ракушек, потом горсть жареных морских ягод трерфаров, соленых и резких на вкус, как слезы. Первые капли дождя упали с неба, и это стало поводом спрятаться в маленьком, но очень дорогом кафе. Мы сидели за высокими мраморными столиками. Несмотря на то, что еще был день, из-за хмурой погоды здесь горели масляные лампы, встроенные в чрезвычайно странные светильники – в виде разноцветных стеклянных крабов. На стенах в железных рамах развешаны картины, изображающие бушующее море, корабли в порту и подводный мир: рыбок, крабов, осьминогов. Мороженое в хрустальной вазочке, белое и зеленое, пронзенное какой-то морской водорослью и украшенное сверху черными блестящими ягодами, больше похожими на жемчуг, бело-синими цветочками, со съедобными, как сказала мама, лепестками – самое необычное в моей жизни лакомство. Мне казалось, мы попали во дворец, ничем не уступающий императорскому. Кафе было похоже на крохотный амфитеатр – всего шесть столиков на небольшом возвышении, а внизу девушки в белых платьях и поварских колпаках, кокетливо надетых набекрень, готовили сладости прямо у нас на глазах. Все столики были заняты: двое мужчин-саган, водяной и земной, дамы в богатых платьях, человеки.