– О, а вот и другие невесты! Л’лэарды Дилад, дочери четы Миренни.

– Л’лэарди Верана! – всплеснула руками в черных перчатках сагана средних лет. – А ведь вы говорили, что ваша внучка тоже невеста!

– Да, разумеется, позвольте вам представить, Сибрэйль Верана, моя внучка.

Дамы вежливо раскланялись, но позволили себе удивиться:

– Почему же она так странно одета? Ведь невесты непременно должны быть в белом!

– Что? – Бабушка изменилась в лице. Обвела взглядом дев-невест – действительно одетых в белое – и, как мне показалось, зашаталась, будто готовая упасть в обморок.

– Почему в белое? Ведь сказали же… траур…

– Так ведь белый – это цвет и невинности, и траура тоже. Где это видано, чтобы невесты были одеты в черное?

Не дослушав, бабушка отвернулась от усмехающейся дамы, схватила меня за руку и поволокла к карете. Она бежала тяжело, медленно, ловя ртом воздух, но с бегемотьей мощью сметая всех на своем пути. Заскочила в карету, заорала:

– Гони!

Свистнул кнут, наш черный ящер взвыл от боли, рванулся так, что чуть не опрокинул карету, бабушка упала на меня, придавив к стенке, я едва не задохнулась. Мама не успела за нами, я увидела ее в окошко, заламывающую руки.

Все экипажи ехали к месту коронации, все ящеры-носильщики шли туда же; с барабанами, факелами и лентами торжественно шагали по тротуарам жрецы стихийных орденов; толпы богатых горожан, бедняков и заезжих моряков текли к Огненному храму – и только наша карета неслась против движения, я спиною чувствовала сотни удивленных взглядов. Когда доехали, дом был пуст, все слуги тоже ушли в город праздновать коронацию. Оставшаяся в одиночестве Имина открыла нам дверь. Бабушка так громко ругалась, что охрипла. Я никогда не думала, что моя бабушка, этот заносчивый образец добропорядочной светской матроны, знает словечки из лексикона пьяных матросов.

Я поспешно переоделась в то белое платье, в котором была представлена ныне покойному императору, повязала под грудью алую ленту, сорванную с черного платья. Моя безупречная прическа безобразно растрепалась, но поправлять ее времени не было. Однако бабушка нашла выход – зашвырнула в карету Имину вместе с грудой гребней и шпилек:

– Приведи ее в порядок! Быстро!

Всю дорогу я просидела, скорчившись, на полу кареты, горничная беспощадно дергала мои волосы. Новая прическа была сооружена как раз к тому времени, когда мы подъехали к Огненному храму. Я потрясла головой – волосы были закреплены надежно, но так туго, что болела кожа.

И все-таки мы опоздали. Когда входили в храм, церемония уже началась. В распахнутых вратах храма стояли воины в сверкающих золоченых доспехах. Уставились на нас, колеблясь, но все же разомкнули копья, позволив нам пройти.

Все было алым: колонны и стены, стрельчатые своды, лица саган. Алым и темным, ибо солнце с утра закрывали плотные тучи. Его Императорское Величество стоял у алтаря в свите жрецов в багровых мантиях. Внизу были расставлены низкие скамейки, но саганы не сидели, а стояли вдоль них.

– Тебе в первый ряд, – шепнула бабушка и бросила меня, заторопилась, пробираясь в середину одного из задних рядов, где уже стояла мама. Все оглядывались на нас.

Я вдруг почувствовала, что не смогу пройти по узкому проходу мимо этих недоумевающих лиц, под торжественный грохот барабанов, отвлекая взгляды от алтаря, где начиналась главная церемония века. Велико было искушение просто сбежать. Но меня уже заметили, бегство привлечет еще больше внимания, будет выглядеть более странно и нелепо, чем опоздание. И я заставила себя сделать первый шаг и еще один. Под взглядами толпы чувствовала себя так, будто тысячи жуков-скарабеев не просто бегут по спине, а съедают кожу, подбираясь к внутренностям.

Девы-невесты стояли перед самым алтарным возвышением плотной стеной, я не знала, как среди них втиснуться, поэтому осталась стоять в центре, в проходе.

Пол, стены дрожали от грохота барабанов, грома труб. Низкая, рычащая, странная музыка. Если бы у огня был голос, он звучал бы именно так. Страшно! Словно наяву вижу – снова слышу потоки безжалостного огня, стою над жерлом готового выплеснуться вулкана. Люди обращаются к своим богам с помощью слов. Но наша Богиня предпочитает музыку. Слова слишком тихи, неубедительны, часто глупы; только сказанное музыкой истинно. Когда-то саганы пели, а не говорили; музыка была нашим первым языком.

И поднимаются жрецы в сером, и звучит другая музыка, я сжимаю ладони в кулак, до боли вонзая ногти в ладони, сдерживаю себя – это мой ветер, как непреодолимо хочется распахнуть крылья, лететь, петь!

И встают жрецы в синем, и третья мелодия вливается в песню, тонкая, шелковистая, журчащая.

Встают жрецы в черном – низкий подземный грохот разрывает уши, и слушать становится совсем невыносимо, кто-то пригибается к земле. Я вижу, как девы-невесты по соседству со мной закрывают руками уши, некоторые кричат. Усилием воли заставляю себя стоять прямо, с опущенными руками.

Жрец подает корону на красной бархатной подушке, император сам надевает ее себе на голову. Ослепительным живым огнем пылают вмурованные в корону камни – белые, багряные, желтые, синие, их свет вытягивается в иглы, вонзается в череп владыки, и я вижу, как ужас искажает его лицо, губы растягиваются в оскал, широко распахнутые глаза, кажется, вот-вот вылезут из орбит. Но он делает судорожный вдох, поджимает губы – и в один миг его лицо вновь становится спокойным, осанка безупречно-гордой, но по-прежнему руки сжаты в кулаки, судорожно подергивается правая щека, рыжие глаза горят безумием, и я понимаю, что императору все еще очень больно.

Смолкает музыка. Владыка поднимает руки, и в его ладонях появляется шар, похожий на большой мыльный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги. Шар растет, становится огромным, размером едва ли не больше самого владыки. Абсолютную тишину прерывает пронесшийся по залу вздох. Император разводит руки, и шар, отрываясь от его ладоней, летит в открытое небо – над алтарем нет крыши. Несется к облакам, исчезает из глаз… и где-то далеко-далеко на невероятной высоте гремит взрыв такой силы, что по храму, по самой земле прокатывается дрожь.

Саганы опускаются на колени. Я не сразу соображаю опуститься тоже.

– Да здравствует император! – грохочущая лавина бьет по моим бедным ушам.

Саганы поднимаются. Владыка сходит с алтаря и в сопровождении жрецов идет к выходу из храма. Я стою прямо на пути торжественной процессии. Приходится шагнуть в сторону, сильно потеснив рядом стоящую деву, и все-таки на полшага вперед, чем стоят все остальные невесты. Чувствую, что заливаюсь краской. Моя проклятая невезучесть, и тут неловкость, и опять нарушение этикета, опять позор!

Император проходит мимо, задев меня краем алой, расшитой золотом мантии. На его смуглом, сухощавом теле воина золоченые, усыпанные рубинами парадные доспехи, на золотом поясе висит меч, тяжелая корона на гордо поднятой голове, но я замечаю, что правая щека все еще подергивается, глаза горят каким-то лихорадочным ярким огнем, взгляд прыгающий, и понимаю, что ему еще больно, возможно, так же, как и в тот первый миг, когда он надел Венец четырех стихий. И в этот самый миг моя непочтительная, полная презрения душонка вдруг проникается уважением к тому, кто несет на себе бремя императорской власти.