После смерти отца жизнь круто изменилась. Казалось, богатая обстановка: золоченые ручки, хрустальные люстры, вытянутые сверкающие вазы, огромные зеркала, картинные рамы, начищенные до блеска полы, фарфоровая посуда – все разом потускнело, перестало играть под солнечными бликами и освещением. Мать заперлась в своей комнате и принимала только прислугу с водой и тостом. Кирилл занимался похоронами, Ева то рыдала, то висела на телефоне, Егор в основном подпирал стены и о чем-то думал. Жизнь застопорилась, почти замерла, покрылась первым налетом пыли, и нестерпимо захотелось куда-нибудь уехать или что-нибудь разбить. Однако ситуация изменилась вмиг – одним прекрасным днем Зофия Дмитриевна Кравчик распахнула дверь и, по-прежнему безупречная, спустилась в столовую. Бриллианты сияли, платье открывало шею и плечи, высокие каблуки то постукивали о паркет, то замолкали, коснувшись узоров ковра. Царственная походка и обжигающий взгляд карих глаз. «Почему до сих пор не готов завтрак! Откройте окна, кому нужна эта духота!» – понеслось от стены к стене, и буквально через минуту зазвучали торопливые шаги, захлопали дверцы шкафов, застучали по столам тарелки, утренняя прохлада качнула шторы.

Зофия Дмитриевна всегда уделяла внимание своей внешности, но через год после смерти мужа она впервые обратилась к пластическим хирургам. Те подправили овал лица, подтянули скулы, убрали морщины, отшлифовали кожу… Кирилл философски относился к подобным переменам, но не любил, когда мать исчезала надолго и не брала трубку.

А в периоды восстановления Зофия Дмитриевна не желала ни с кем разговаривать.

Нет, она не гналась за модой, не старалась выглядеть молоденькой – никаких излишеств и отклонений от природы. Ее целью всегда было сохранить себя, а не исправить время, изменив свой облик до неузнаваемости. И за это Кирилл испытывал благодарность к матери.

Такая, как всегда.

Безупречная.

Вечная.

По традиции, перед каждым днем рождения Зофия Дмитриевна отпускала прислугу домой дня на три и жила в тиши одна. Кирилл знал, мать почти не включает свет, меняет туфли на тапочки, зажигает свечи и думает о чем-то своем… Возможно, перебирает прожитые годы, вспоминает плохое и хорошее. Почему бы и нет? Такая версия принималась охотнее остальных; Зофия Дмитриевна вполне могла строить великие коварные планы, от которых, конечно же, кому-нибудь не поздоровится. «Главное, чтобы меня не женила», – посмеивался Кирилл, уважая причуды матери.

О чем она размышляет в пустом доме, всегда оставалось загадкой, и… Он не был уверен, что хочет знать это: грань добра и зла иногда бывает столь расплывчатой, нужно ли делать ее четче и ярче? Впрочем, многое вообще перестает иметь значение, когда Зофия Дмитриевна Кравчик принимает решение и воплощает его в жизнь. Можно бить в набат, собирать аргументы и даже войска, но ничего изменить уже не получится.

«Мама, мама…» – мысленно произнес Кирилл, расстегивая верхние пуговицы рубашки.

До дня рождения матери еще несколько дней. Ева со своим драгоценным уже здесь, к вечеру явится Егор. Или его ждать завтра утром? Кирилл потянул руку к мобильнику, но остановил себя – желания поговорить с братом все же не возникло.

«Ева, надеюсь, ты сейчас видишь прекрасные цветные утренние сны… Не порти мне завтрак. Умоляю. Не просыпайся и не тащи к столу своего вампира».

В приподнятом настроении Кирилл сделал круг по комнате, подошел к окну и щелкнул пальцем по листу фикуса.

«А потом я, пожалуй, прогуляюсь и глотну наисвежайшего деревенского воздуха, пропитанного ароматами… м-м-м… навоза».

* * *

– Воды… Люди добрые и злые, дайте воды… – простонал Глеб и сделал слабую попытку найти одеяло. Дернув пару раз рукой, издав страдальческий хрип, он мысленно плюнул на холод, ползающий по коже мурашками, и с превеликим трудом открыл глаза. «Ну и где я, вашу мать… Видимо, в аду. Нет… Как ее? Ну как ее?..» – Елизавет-т-та Ильинична… Поможи-и-ите! Баба Лиза, или ты меня спасешь, или я подохну… – «Черт! Я не могу подохнуть… Черт. Черт. Даже подохнуть не могу…»

Ему не стоило произносить этих слов: за каждое упоминание рогатого и хвостатого он традиционно получал сполна. Сначала у Глеба свело ногу, да так, что стрельнуло в ушах, затем горло обожгло пламя, а голова, и без того распухшая от самогона, загудела миллионом колоколов. Дин-дон-дин-дон. Бом-бом-бон-бон.

– А-а-а… – Глеб сжал кулаки и протяжно захрипел. Комната качнулась. Показалось, будто гжельские статуэтки сейчас синими птицами слетят с полок буфета, а за ними грохнутся на пол пузатые фарфоровые банки и будильник. – Справились, да? – Глеб криво улыбнулся из последних сил. – С больным!.. Ладно, с крепко выпившим человеком справились… Ладно, – поправил он себя во второй раз, – почти с человеком… Елизавета Ильинична, погибаю! Воды, «подруга дней моих суровых», воды-ы-ы!..

Кряхтя на все лады, превозмогая головокружение и ломоту в костях и мышцах, Глеб сел, свесил ноги с кровати, мрачно посмотрел на джинсы, валяющиеся на полу возле стола (расстояние – целых два с половиной метра!), и отправил тяжелый взгляд к потолку. «Значит, придумали мне дело… Достойное… Молодцы…» Глеб сморщился, пытаясь вспомнить, как он умудрился вчера раздеться, однако память не желала делиться картинками недавнего прошлого – нестерпимо захотелось бухнуться обратно на подушку и застонать.

Дверь наконец-то открылась, в комнату зашла Елизавета Ильинична, а это означало, что появился долгожданный шанс получить спасительный стакан воды.

– Умираю, – выдохнул Глеб и состроил жалостливую гримасу.

– Так тебе и надо, – припечатала Елизавета Ильинична и хмыкнула. – Столько сожрать самогону и не помереть… Крепкое у тебя здоровьице, соколик. Сто лет проживешь, не иначе. Рассол на кухне, сам иди за ним.

– Вот спасибо, вот порадовали. И родит же земля русская столь добрых и отзывчивых женщин, любо-дорого посмотреть. А кто ж мне эту дрянь-то вчера продал за двойную цену, не подскажете?

– Ты мне еще остался должен триста рублей, – фыркнула Елизавета Ильинична и принялась поднимать с пола разбросанные вещи. – Всю ночь орал как умалишенный, глаз из-за тебя не сомкнула. Говорила, закусывай… – Выпрямившись, она постояла немного, всем своим видом показывая осуждение, затем подошла к кровати и положила вещи на скомканное одеяло. Вроде и маленькая сухонькая старушка, а все у нее просто выходит, без усилий. – Что орал, спрашиваю?

– С Небесной канцелярией спорил. Разногласия у нас кое-какие имеются… Уже лет десять договориться не можем. Забодали они меня… – Глеб тяжело вздохнул, потер лицо, медленно встал и направился в кухню. Каждый шаг болезненным эхом отдавался в голове, позвонки ныли, глаза плохо реагировали на свет, но он почти сразу перестал обращать на это внимание. «Да, напился, и плевать мне на вашу рыжую девчонку. Плевать!»

Вчера самогонка казалась единственным спасением, ничто не могло стереть или заглушить правду жизни, кроме нее. Глеб пил торопливо, игнорируя хлеб, огурцы, капусту и даже сало. Наверное, видок у него был паршивый, если бабка Лиза не отказала в алкоголе и сразу достала бутылку из шкафа. Достала, протерла зачем-то полотенцем и поставила со стуком на середину стола. Цену, конечно, заломила, но и тут не без умысла. «Полагала, родимая, выпью гораздо меньше… Стратег и тактик!» – усмехнулся Глеб, переливая рассол из банки в стакан. Запульнуть бы этой банкой в стену… Чтоб три оставшихся огурца превратились в кашу!