– Ну и хорошо, что не прошел. Отучился бы пять лет, а потом его по распределению загнали бы в деревню писать плакаты «Сдадим богатый урожай».

Яков застыл с картошиной на вилке. Клара Михайловна недоуменно смотрела на дочь, Ян уставился в тарелку.

– Добрая ты, – хмыкнул Яков. – А что парня в армию загребут, ты подумала? Эт-т, д-дура! Ну дура и есть.

– Пусть об этом его мать и печалится, – парировала Ада. – Меня волнует судьба моего ребенка!

– Вот я и говорю, добрая…

После чего, взглянув на темнеющее дождливое окно, в котором отражался свет люстры, Яков перевел взгляд на мать:

– Я женюсь, мама.

…В дожде тоже можно жить, просто Ян не умел – он любил яркое солнце, тепло. Но в тот день именно дождь, по-хозяйски заполнивший мир со вчерашнего вечера, помог ему увидеть одиночество каждого в отдельности, словно наблюдал в темной комнате проявляемую фотографию. Печать одиночества была на лице Михи, когда он появился в дверном проеме готического здания, в торопливости Якова, в молчаливой суете бабушки, в постоянной занятости матери – лихорадочной, придуманной. Яков собрался жениться, чтобы вырваться из своего одиночества, как будто от него можно сбежать.

Клара Михайловна ничего не сказала, но вдруг увидела сына совсем юным худеньким студентом, и на мгновение сегодняшний тридцатипятилетний Яков обрел черты того паренька, пропадавшего где-то ночами, торопившегося так, как торопятся только к ней… Это все катаракта виновата: глаза слезятся, все расплывается, но Яша той весной влюбился прямо перед защитой диплома, дочка после развода уехала с малышом в чужой город, и ей пришлось ехать следом, нянчить внука – до того самого телефонного звонка. Она надеялась услышать ликующий голос: «Мама, я женюсь!» Однако сын сказал другое: «Мама, я заболел».

– На ком, интересно? – не выдержала Ада молчания матери.

Выяснилось: на пианистке. Кто такая, откуда взялась?! Откуда-откуда, пожал плечами брат, приехала с оркестром из ***, у них сейчас гастроли на взморье.

– Как она играет Шопена, как играет! Вот этот концерт фа-минор, ты помнишь? – он оживленно повернулся к Аде.

– Помню, конечно! – возмутилась она. – Но что еще?

– Во втором отделении были сонаты для фортепьяно, – Яков подхватил на вилку последнюю котлету. – После концерта бисировали, потом я подошел познакомиться, проводил до гостиницы…

Кобель. Самый настоящий кобель. Какой Шопен, ему это надо, вот и все. Для этого он готов жениться. «Проводил до гостиницы», как же! – заночевал, разумеется; хороши гастроли. Потому и меня на концерт не позвал, потому и в дом отдыха… Да была ли вообще путевка, был ли дом отдыха?! Ада задохнулась от негодования, но голос оставался ровным:

– Женишься? Допустим. Вот приходишь ты с работы, хочешь котлет, – она кивнула на пустую сковороду, – а жена тебе сыграет Шопена, мазурку какую-нибудь. Или рубашку надо постирать, носки – получай ноктюрн! Ты… ты на музыке женишься!

– Хватит, – негромко сказала Клара Михайловна. – Хватит.

Усталая, она заснула не сразу. Ни одна, ни другой не заметили, как Яник ушел – к Алеше, не иначе; хоть бы куртку надел, дождь-то какой… И не ел почти ничего. Сын уехал на взморье, несмотря на поздний час. И плащ еще не просох, а поехал. Из коридора было слышно его «что курим»; соседа встретил. И пускай женится, никто сейчас не помирает с голоду, рубашки можно в прачечную снести. Пианистка… Не продавщицу же ему в жены брать. Или ждать, пока какая-нибудь практикантка в загс его утащит, как с Аркадием из его лаборатории получилось… А завтра надо в мясной сходить пораньше – вдруг печенку достану, мальчик совсем исхудал. И капли кончились, в аптеку зайду…

Ада хорошо знала своего брата: не женился Яков на пианистке. Правда, не из-за котлет не женился, а совсем по другой причине: узнал – слухом земля полнится – что два месяца назад из Англии прислали приглашение на международную конференцию. Приглашение на его имя. Про конференцию знал из научного журнала, а про персональное приглашение выяснил только сейчас. Узнав, рассвирепел от бессильной и бешеной ярости настолько, что и пылкая любовь, и пианистка исчезли, растворились в осеннем воздухе, прихватив с собой Шопена; больше пластинки с ним не ставил.

8

К вечерним лекциям на физмате Ян скоро привык. Ребята в группе подобрались очень разные. Кого-то из ровесников знал в лицо, встречал в своем районе; двоих – Илью и Андрея – запомнил по вступительным экзаменам, они тоже недобрали баллов. Оба кончали соседнюю школу и «корешились», как выразился Илюша, давно. Андрей первым подошел в перерыве, стрельнул сигарету; разговорились. Невысокий смугловатый парень одет был в фирменные джинсы, рубашка выглядела сшитой прямо на него, без уродливых «парусных» складок на поясе. Стройный, с худым улыбчивым лицом, он вызывал симпатию. Рядом с ним Илья казался фигурой из анекдота: толстые линзы очков, светлые космы на лбу, быстрая неразборчивая речь («картавлю на все буквы», как он сам предупреждал) – и детская восхищенная улыбка навстречу собеседнику.

Совершенно особняком стоял еще один, некто Мухин, которого так и называли Мухин или по имени и отчеству: Владимир Петрович. Яна позабавила серьезность, с которой Мухин представился во время перекура, и особенно развеселил «Владимир Петрович». Обладатель подробного имени сильно смахивал на забулдыгу из тех, что толпятся в тягостном нетерпении перед закрытым винным магазином: щуплый, с приплюснутыми редкими волосами над небольшим личиком, в обтерханном пиджаке, мятой рубашке и куцых брюках, только в руках не сетка с бутылками, а модный новенький портфель. Мухин выглядел лет на тридцать; сколько ему было на самом деле, никто не допытывался.

Довольно быстро они сошлись теснее. Мухин, несмотря на свой люмпенский вид, окончил политехникум и работал инженером на полупроводниковом заводе. Зарплата с гулькин хрен, нужны университетские «корочки». Сообщил об этом быстро, без интонаций, точно анкету заполнил. «А что ж не на физику, полупроводники же?..» – полюбопытствовал Илья. «Там видно будет», – ответил Мухин.

Кто-то из ребят в группе собирался после зимней сессии переводиться на дневное отделение, дома то же самое непрерывно твердила мать. Ян отмахивался. В институте, куда Яков его устроил на работу «старшим помощником младшего дворника», было все, о чем он мог только мечтать. Яну нравилось утром слышать из коридора привычный ровный гул машинного зала, нравилась атмосфера лаборатории – таким он представлял себе книжный НИИЧАВО. Нравились ночные смены, когда на всем этаже светились только окна машинного зала. Два раза в месяц он отдавал бабушке зарплату, оставляя десятку себе на сигареты и столовую; деньги таяли с ошеломительной быстротой, и приходилось стрелять по трешке у Якова. Теперь он открыто курил дома, хотя в ушах еще стоял вопль матери: «Ты куришь!» Ада заметила желтоватое пятно у него на среднем пальце, когда он уже был курильщиком с пятилетним стажем.

Ему нравилось и то, что кончилось мучительное время школьной лажи, что не нужно было писать сочинений. Нравилось, что его оценивают и принимают не по школьной успеваемости, а по реальной «взрослой» работе, которая увлекла по-настоящему. Нравились люди вокруг – с ними было легко и интересно.