Наедине с учебником программирования он сидел недолго. В комнату вошла Майя, бросила в мусорную корзину пачку перфокарт: «Не идет, собака…» Плотная, бело-розовая, всегда смеющаяся, Майя считалась одним из самых сильных программистов в отделе, хотя физмат окончила только в прошлом году. «Вот, – она подтащила стул, – давай искать ошибку», – и развернула распечатку, бесцеремонно захлопнув учебник.

Ошибку в Майкиной программе Ян не нашел, но поиски сделали более понятным учебник, а потом и само программирование. Он бормотал себе под нос: «Нам позарез нужен программист… не всякий… доброволец…» У Стругацких список был длинным, с упоминанием общежития, что напомнило Яну разговоры матери о стенах. Она собиралась возводить какие-то перегородки, «чтобы у тебя была своя комната, куда ты будешь приводить товарищей».

Идея стенки внутри комнаты – стенки внутри стен – показалась бредовой, тем более что «товарищей» (выберет же словцо!) он и так приводил. Они заваливались после лекций, и Мухин доставал из нарядного портфеля бутылку белого портвейна. Матери больше всех нравился Андрей («такой изысканный, не то что этот… алкаш»). Ее невозможно было переубедить, Ада решительно не понимала симпатий сына.

Стенку, стенки. Частника… Попросила наконец у лаборантки телефон умельца, позвонила. Отозвался интеллигентный мужской голос, выслушал Адины сбивчивые объяснения, записал адрес. Ада ликовала. Через два дня на пороге возник молодой шатен в берете и щеголеватом плаще, какого никогда не было и, как Ада подозревала, не будет у ее брата. В руке частник нес «дипломат», тоже ею доселе не виденный. Ада завороженно смотрела, как он открыл странный портфель, словно футляр с музыкальным инструментом, и вытащил складную рулетку. «Метров сорок?» – уважительно спросил, окинув комнату взглядом. «Сорок шесть, – с достоинством ответила Ада и продолжала быстро, деловито: – Вот так от окна… потом отсюда досюда». – «Не понял? – удивился мужчина. – Балкон у вас где?»

Недоразумение разъяснилось: он был специалистом по чеканке, изготовлял узорные перегородки, «на которые большой спрос», пояснил скромно, перечислив спектр услуг: лестницы, дача, камин… Ада была в отчаянии – не потому даже, что не владела ничем из упомянутого, а оттого, что рухнули стенки, годами возводимые в мечтах; стенки, на которые – вот здесь, рядом со шкафом – она вешала мысленно свои диаграммы, на которые клеила новые обои; куда придвигала новую полочку, специально для этого купленную; стенки, за которыми никто не мог видеть ее лица, когда выяснилось, что мечта рухнула.

«Почему невозможно?» – повторяла она, хотя специалист по кованым решеткам ушел, объяснив, что никто – «никто, понимаете?» – не возьмется: капитальный ремонт, лепнина на потолке, санкция исполкома. Которую никто не даст, ибо не дают никому, добавил он. Уходя, посоветовал «переставить мебель, что ли».

Без тебя не догадались. Ада не задумывалась о перестановке, надеясь на стенки.

Брат явился в одиннадцатом часу, застав Аду и Яна с приятелями посреди ярко освещенной комнаты рядом с отодвинутой от стены секцией.

– За каким чертом?! – яростно заорал Яков.

…Яшка всегда так. Вместо благодарности – «за каким чертом». А за таким, что я тебе практически кабинет отделила. Пусть не стенкой – шкафом, но пространство для работы я тебе обеспечила, сам-то не сообразил. И так удачно, что сын пришел с товарищами – быстро передвинули.

Все постепенно привыкли к «лабиринту», как Яков называл изменившуюся комнату. Почти забылся визит элегантного частника – ей удавалось избавляться от неприятных воспоминаний, – однако неблагодарность брата задевала.

Никто, никто не ценит ее заботы.

Ян сдал первую сессию легко: вернулась откуда-то прежняя уверенность, что все получится.

В обеденный перерыв к институту иногда приезжал Миха. Они вместе шли в столовую, потом занимали шаткий столик в кафе за перегородкой, где разговаривали, поругивая жидкий кофе; Михе было что рассказать.

Он работал в мастерской старого художника, чье имя когда-то произносили с пиететом, а выставки собирали толпы народа, да и сейчас у немногочисленных его гравюр останавливались посетители музея. Правда, большая часть перекочевала в хранилище; появились молодые художники со своими работами – броскими, смелыми, но главное, на актуальные темы; прежний кумир превратился просто в Старика, держался в тени, как его громоздкие гравюры – в музейном запаснике. Декорум, однако, соблюдался – Старик был фронтовиком, давним лауреатом союзных премий, поэтому мастерскую не отобрали и регулярно приглашали на приемные экзамены в художественную академию.

…где он и приметил рисунок Алексея Михеева, а потом и его самого, когда тот шел по коридору, с досадой втискивая аттестат в карман пиджака. Старик протянул ему бумажку с адресом и коротко бросил: «Зайди, поговорим».

Очень надо. Никуда я не пойду, решил Миха, но через несколько дней столкнулся со Стариком у газетного киоска. Тот кивнул узнавающе, взял сдачу с блюдца и двинулся к выходу. Миха поспешил вдогонку: только спрошу, честно это или нет и почему мне сочинение не показали… Старик не удивился, и по пути до мастерской Миха несколько раз открывал рот – вот спрошу, и все, – но почему-то не спрашивал и только выучил серую плохо выбритую щеку, выгоревший на плечах пиджак и стариково ухо, похожее на сушеную грушу. Спрошу в мастерской, решил.

И тоже не спросил. Он приготовился увидеть мольберт со свежим наброском, изломанные в последней агонии тюбики красок, раскиданные эскизы, холсты у стены, но ничего похожего там не обнаружилось. Это могла быть мастерская сапожника, судя по едкому запаху, разнокалиберным сверлам, резцам и буравчикам, если бы не отсутствие рваных башмаков; рыжие медные пластины разной величины сбивали с толку – техники гравирования Миха не знал. И фиг спросишь, мелькнула мысль, но сожаления не было, только любопытство.

Миха начал работать у Старика, хотя правильнее было бы назвать это присутствием. Или созерцанием. Он числился натурщиком-почасовиком и даже получал в бухгалтерии какие-то бесхитростные деньги за то, что наблюдал, как из-под резца появляются на меди фигуры в хитонах или туниках, вспененное море, деревья, и стереть линию было невозможно – металл не бумага, – но старый гравер уверенно вел штихелем. «Эпос, – коротко бросил он в ответ на неуклюжий вопрос, – больше ничего стоящего человечество не создало». Михино представление об эпосе не простиралось дальше былин об Илье Муромце. Побывать натурщиком пока не случилось, но каждый день он приносил кефир и папиросы, научился варить на плитке кофе. В конце дня Старик мыл руки – тяжелые, заскорузлые руки мастерового, – закуривал и произносил слова, ради которых Миха приходил сюда: «Ну, что у тебя», – и протягивал руку за новыми рисунками.

Дом художника, мастерская, гравюры были так же далеки от Яна, как матанализ и Фортран от Михи. Обеденный перерыв кончался торопливым глотком остывшего кофе, Миха мчался за кефиром и назад в мастерскую, Ян возвращался в лабораторию.

…В тот год ему хотелось всего сразу: написать сложный алгоритм, увидеть Михины рисунки углем, познакомиться с загадочным Стариком, сдать досрочно сессию и съездить к отцу.