После быстрого ужина в ресторане аэропорта я улетел обратно в Берлин. Той же ночью я вернулся домой. Эти несколько дней стали для меня громадным и непостижимым видением. Впервые я стал очевидцем того, как создается история.

Когда я прибыл [в Берлин] на следующее утро, начальник моего главного управления майор Кляйнкамп встретил меня новостями, что генерал фон Вибан, начальник оперативного отдела, заперся в маленькой комнате для отдыха, которую я оборудовал в квартире Бломберга, когда она освободилась, и угрожал пистолетом каждому, кто пытался увидеться с ним или поговорить. Я был вынужден позвонить Йодлю, чтобы поговорить с ним, поскольку он хотел увидеться со мной, как только я приеду.

Генерал фон Вибан был тепло рекомендован фюреру как превосходный штабной офицер генералом фон дер Шуленбургом, который в Первую мировую войну был начальником штаба армии (позднее группы армий) под названием «Deutscher Kronprinz», у Шуленбурга он служил в качестве капитана его собственного штаба. Фюрер несколько раз предлагал мне, чтобы я взял Вибана в оперативный отдел ОКБ, поскольку он весьма высоко ценил мнение Шуленбурга; последний был близок к партийным кругам и был генералом в СС и СА. Я тоже уважал его ввиду моих старых связей с ним. Я знал Вибана в дни моей работы в кадровой службе и много работал с ним раньше, еще до 1933 г. Поскольку в то время должность начальника оперативного отдела была свободна и поскольку я назначил Йодля на должность начальника департамента национальной безопасности ОКБ, я согласился с просьбой фюрера. Сначала это казалось мне хорошим решением, поскольку Вибан был близким другом Бека, и поэтому я надеялся, что он проложит мост над пропастью между мной и Беком и смягчит наши разногласия. Но я никогда не мог разобраться, где голова, а где хвост в этом странном товариществе, а Йодль и того меньше; принимая во внимание то, как он умолял меня [удержать Гитлера] в ту ночь, перед вступлением наших войск в Австрию, я совершенно перестал доверять ему. Во время моего отсутствия Йодлю пришлось терпеть от него невероятные сцены. Один раз он громко молился и предсказывал всем нам несчастья; затем он наконец впал на несколько часов в растерянное и задумчивое молчание. Затем, когда Йодль, наконец, попросил его взять себя в руки, он заперся и отказывался говорить с кем-либо.

Я вызвал Вибана для встречи со мной. Но предчувствие беды уже исчезло из его глаз, он вновь был вполне нормален, и, когда я посоветовал ему взять безотлагательный отпуск, чтобы укрепить здоровье, он твердо отверг мое предложение, сказав, что у него прекрасное здоровье и что ему совершенно непонятно, чего я добиваюсь. Он заявил, что Йодль наврал мне о нем, после чего Йодль просто вышвырнул его из комнаты. Мне было чрезвычайно трудно полностью избавиться от этого истеричного человека; военное министерство не захотело убрать его от меня, и мне пришлось пригрозить Браухичу, что я пойду к фюреру и потребую убрать этого человека, если он не уволится из ОКБ. Это произвело некоторое действие, но кончилось тем, что Вибан обиделся на меня за то, что я оклеветал его, утверждая, что он находился не в здравом уме. Я был счастлив вновь остаться только с Йодлем; этот второй начальник оперативного отдела был ужасно ненадежным человеком.

18 марта завершился судебный процесс над Фричем, с приговором, описанным выше. Фрич, уйдя в отставку, уединился на своей усадьбе, которая была построена для него раньше, на военном полигоне в Бергене (около Юльцена), далеко от людей и зверей, и фюрер сам объявил это берлинским генералам, обращаясь к ним в рейхсканцелярии. Свидетеля обвинения, чья бесстыдная ложь стала причиной этого скандала, он приказал расстрелять. Несколько недель спустя Канарис сказал мне, что тайная полиция так и не выполнила приказ о расстреле; и для меня стало совершенно очевидно, что этот свидетель был наемным инструментом, которого вряд ли расстреляют в качестве награды за его деяния.

Я потребовал от Канариса незамедлительного прояснения этого дела, чтобы я смог составить фюреру рапорт. Канарис попросил меня не использовать что-либо из того, что он сказал мне, поскольку он сам слышал только слухи; он пообещал как можно быстрее разузнать об этом у самого Гейдриха. Несколько дней спустя он сообщил мне, что приказ фюрера уже выполнен, и я сказал, что удовлетворен. Сегодня я уверен, что первое сообщение Канариса было верным и что он отказался от своих слов только из-за страха перед Гейдрихом и того, что я расскажу об этом Гитлеру. Мое доверие к Канарису позднее дорого обошлось мне.

Незамедлительное присоединение по приказу Гитлера австрийской федеральной армии и формирование из двух перегруженных германских генеральных штабов рейха, вместе с одной бронетанковой, двумя пехотными и двумя горными дивизиями создали массу новых организационных трудностей для военного министерства, а также они означали, что программа в 36 дивизий была впервые превышена. Гитлер сам совершил поездку по нескольким гарнизонам новой «Ostmark»[10], выступая с речью перед рекрутами и формируемыми частями войск; его наивысшей целью было установить здесь образцовый боевой порядок в наикратчайше возможный срок и в старых прусских традициях, под начальством отобранных офицеров из германской части рейха; он думал о чехах, которые были застигнуты врасплох таким решением австрийской проблемы и чьи интересы в ней едва ли могли оставаться чисто теоретическими.

20 апреля вместе с главнокомандующими тремя родами войск я впервые принял участие в праздновании дня рождения фюрера. Геринг, который после ухода Бломберга был произведен в генерал-фельдмаршалы и был, таким образом, старшим по званию главнокомандующим, произнес короткую поздравительную речь от вооруженных сил; за этим последовало обычное рукопожатие, а затем мы пошли в Тиргартен смотреть военный парад всех трех родов войск. В полдень мы были приглашены на маленький банкет к фюреру.

Вечером, перед отбытием фюрера в Берхтесгаден, меня вызвали в рейхсканцелярию на встречу с ним с глазу на глаз. Там мне была дана первая директива (несколько раз упоминавшаяся на процессе) организовать предварительную проработку Генеральным штабом конфликта с Чехословакией. Как всегда, он высказывал свои мысли энергично, в небольшой речи: эта проблема должна была быть разрешена через какое-то время, и не только потому, что чешское правительство притесняет живущее там германское население, но и из-за стратегического положения, которое может проявиться в любое время, если придет время для большого расчета с Востоком. Под этим он подразумевал не только поляков, но главным образом большевиков. Он был абсолютно уверен, что именно в этом таится огромная опасность для рейха; Западная Чехословакия будет трамплином для Красной армии и воздушных сил, и в самое короткое время враг может оказаться у ворот Дрездена и в самом сердце рейха.

В тот момент он сказал, что у него нет намерений развязывать войну с чехами, однако политические созвездия могут сойтись так, что будет необходимо нанести удар молниеносно.

Указания, данные мне, были записаны для потомства в «Документе Шмундта», который я сам никогда не видел; я принял их, не сказав ни слова, но не без некоторого опасения. На следующий день я перечитал переданные мне указания [с Йодлем], и мы решили пока подождать, одновременно делая черновую формальную директиву в указанном смысле. Документы, которые сохранились, вместе с записями дневника Йодля, могут показать последующее течение событий. Примерно четыре недели спустя – по настойчивому требованию Шмундта – я отправил в Бергхоф первый набросок нашей «директивы» в военное министерство; его предисловие теперь часто упоминается: «Я не стремлюсь в ближайшем будущем сокрушить Чехословакию военными действиями...» и т. д.