Может быть, он даже все время жалеет, что я есть, я же совершенно лишний для него человек, я же это все время чувствую! Хоть бы умер бы я тогда вместе с мамой от дифтерита, и то, наверное, лучше было бы!

Хорошо еще, что бабушка у меня есть. Вот она меня точно любит. Только ее мне и жалко, очень она переживать будет, когда узнает, что я уехал. Я ей сразу телеграмму дам, как в Москву приеду. А потом она ко мне все равно переедет. И еще жалко все-таки, что я с Ленкой не попрощался, даже позвонить нельзя... Но Ленка поймет, что возможности не было.

На повороте я остановился и последний раз посмотрел на наш дом. Гравий сразу перестал хрустеть, и стало тихо-тихо. И весь наш дом был виден в лунном свете ясно, как днем. Даже одна расколотая черепица, которую Димка разбил в тот день, когда мы испытывали камнеметную машину.

В окнах света не было, как будто в этом доме никто и не живет. Только окна и были темные, а весь наш дом стоял белый-белый в лунном свете... И до чего мне стало грустно, ну просто слов нет. Зря я посмотрел на наш дом, окончательно меня это доконало. Я повернулся и пошел к выходу, не оборачиваясь и ничего не видя, потому что ком в горле у меня стал еще больше, даже дышать стало трудно, и в глазах защипало так, что сразу захотелось их закрыть, и не просто закрыть, как всегда, а обязательно ладонями.

Я сделал еще несколько шагов и подошел к калитке. Я взялся за ручку и потянул ее к себе, а она сразу так заскрипела, что меня мороз по коже продрал и во рту, и по языку и по деснам всем, такая оскомина прошла, как будто я штук пятьдесят зеленых слив съел подряд. А днем я эту калитку открываю, и хоть бы что, никакой оскомины! Скрип этот, наверное, можно было услышать на другом конце города.

Я еще чуть сильнее потянул на себя, чтобы поскорее покончить с этим, пока бабушка не проснулась, так эта проклятая калитка прямо завизжала противным визгом, как будто ее режут... Я решил с ней больше не связываться, а перелезть через забор. Удивляюсь, как мне это сразу не пришло в голову, отошел от нее и пошел к забору. Он у нас совсем низкий, и подтянуться на руках ничего не стоит, надо только сделать это сразу, рывком, чтобы не испачкаться в известке. Его совсем недавно покрасили, и он ужасно пачкается, стоит только к нему нечаянно прислониться. Я встал на цыпочки и вытянул вверх руки, ухватился за край. Я совсем было собрался подпрыгнуть и одновременно подтянуться, как почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Прямо всей спиной почувствовал, что на меня кто-то смотрит не отрываясь. Прямо как будто уперся этот взгляд мне в спину и особенно в затылок и давит. Я не сразу обернулся, еще немного постоял не оборачиваясь, потому что очень не хотелось оборачиваться. А потом все-таки повернулся и посмотрел в ту сторону. Под засохшим деревом рядом с опрокинутым мусорным ящиком, из которого все высыпалось на землю, стоял лев. Он стоял неподвижно и смотрел на меня. Это был огромный лев. Я много раз видел их в зоопарке, в цирке, в кино, но даже представить не мог себе, что они могут быть такими огромными. Он стоял ко мне боком и был виден весь. Желтая шерсть на его туловище блестела под лунным светом, как намазанная жиром. Не блестела только грива, она была темно-коричневая, но с проседью. А глаза у него были тоже желтые, и они мерцали тусклым светом под лучами луны. И даже, может быть, луна была здесь ни при чем — глаза у него светились сами по себе, изнутри. У него был толстый, торчащий на конце нос, щеки и тонкие губы и очень высокий лоб — человеческое лицо, и только. И выражение лица у него было как у человека. Он стоял над разбросанным мусором, и я, совершенно между прочим, подумал, что он, наверное, копался в этом мусоре, отыскивая еду. Я говорю «между прочим» потому, что с того момента, как я увидел этого льва, я думать начал не сразу, а просто стоял, ничего не думая, и смотрел на него.

Я не боялся. До сих пор не могу понять, почему я не испугался этого льва, которого все так боялись и за которым охотился весь город. Я помню только, что вдруг подумал: наверно, этот лев ужасно устал бродить по незнакомому городу среди людей, которые боятся его и убегают или хотят его убить. И еще я подумал, что он, может быть, хочет вернуться в цирк, но не знает, как это сделать, и никогда не сумеет вернуться, если я ему не помогу. Да, и это я помню точно, еще я подумал, что он ужасно голодный и его надо обязательно покормить. Не стал бы этот лев ни за что рыться в чужом мусорном ящике, если бы не помирал от голода. Я же не ошибаюсь, вот честное слово, я тогда думал только об этом, когда стоял в темноте напротив этого льва. И еще я увидел, а вот об этом никому не сказал ни одного слова, кроме Ленки, и она мне поверила… Я увидел, что этот лев ужасно обрадовался, что меня встретил. Всегда чувствую это — рады мне или нет, а этот лев просто ужасно обрадовался, что встретил меня. Это сразу стало заметно, хоть он ни разу даже не моргнул и хвостом не шевельнул, а стоял и смотрел на меня своими огромными желтыми глазами. Сейчас я думаю, что он был очень похож на третью собаку из подземелья с сокровищами, но это я сейчас так думаю, тогда ни о какой собаке и не вспомнил.

Я пошел к дому — хотел принести ему что-нибудь поесть. Я шел к дому и ужасно боялся этого. Я шел и думал: только бы он не ушел! Думал: неужели он уйдет, и мне будет так же плохо, как до его прихода. Только об этом и думал я, когда шел к дому по дорожке и поднимался по лестнице на крыльцо. Все у меня внутри дрожало от страха, что он уйдет. Я взялся за ручку двери, взялся и остановился, и три раза повторил про себя: «Хоть бы он не ушел. Хоть бы он не ушел. Хоть бы он не ушел». Потом обернулся и посмотрел на льва. Он продолжал стоять неподвижно, не сводя с меня глаз. И тут я засмеялся, всего один раз, как будто кашлянул, и сразу же остановился. Я всю жизнь до этого, когда смеялся, точно знал, над чем смеюсь, за секунду до того, как начинал смеяться, знал об этом. А тут смех вырвался из самого горла, как будто я не засмеялся, а кашлянул. Я сперва услышал этот смех и только потом понял, что засмеялся. Он все-таки не ушел!

Я открыл дверь. И сказал: «Заходи!» — и кивнул головой на вход, но сразу же вспомнил, что это не человек, и ему надо как-то объяснить, что я его приглашаю, какими-нибудь жестами, что ли... Но, оказывается, не надо. Он меня понял. Он медленно пошел к дому, не сводя с меня глаз, и я чувствовал, что этот лев мне доверяет и знает, что ничего плохого его в нашем доме не ждет. Он поднялся по лестнице, и деревянные ступени заскрипели под его лапами, и подошел к двери. Прежде чем войти, он поднял голову и еще раз глянул на меня, как будто спросил, правильно ли он меня понял. И я еще раз кивнул головой.

У нас на первом этаже очень большая передняя. Это мы ее называем передней, а вот моя тетя, когда приезжала к бабушке в прошлом году, сказала, что это никакая не передняя, а очень удобный большой холл. Может быть, это действительно холл, но мы, я и бабушка, после ее отъезда стали называть нашу переднюю по-прежнему. Она очень большая и удобная. Она бы вполне считалась комнатой, если бы не деревянная лестница, что ведет на второй этаж, где папин кабинет и две комнаты — бабушкина и моя.

А сейчас наша передняя мне показалась очень маленькой и тесной. Казалось, что всю ее вдоль и поперек занял собой лев. Он сперва подошел к лестнице на второй этаж и посмотрел наверх, потом подошел к двери в кухню, но туда не зашел, видно, понял, что из кухни туго придется выбираться задом. У нас в передней пол никогда не скрипел, а тут все половицы до одной, на какую бы он ни наступил своими лапами, начинали немедленно скрипеть, и все по-разному, каждая на свой лад. Он снова подошел к лестнице, видно, она ему чем-то понравилась, обнюхал первые несколько ступенек и лег перед нею на пол. Он положил голову на передние лапы и прикрыл глаза, не совсем прикрыл, а оставил узкую щелочку, как будто у него уже и сил не было зажмуриться. И вдруг он вздохнул. Вздохнул протяжно и грустно, видно, вспомнил что-то или подумал о том, что с ним будет. Я-то знаю, что животные ни о чем думать не могут, даже львы, на то они и животные, а не люди, но в тот вечер мне показалось, что лев думает, и мысли у него о чем-то очень печальном. Ужасно жалко его стало, до того у него был несчастный вид, он мне уже не казался таким огромным, даже захотелось подойти и погладить его. Я пошел на кухню и заглянул в холодильник, там в коробке для мяса лежал фарш из говядины, бабушка утром собиралась испечь мясной пирог. Я вынул из коробки этот фарш, он весь уместился у меня в двух ладонях, ногою захлопнул дверцу холодильника и отнес его льву. Фарш был очень холодный, прямо ледяной, и я подумал, что вдруг лев не станет есть холодное мясо, он же лев, тропический зверь, а не какой-то полярный медведь, чтобы есть мясо со льда. Я положил мясо перед ним прямо на пол, решив, что в крайнем случае он съест его спустя полчаса, когда оно оттает. Лев слегка приоткрыл глаза, не вставая потянулся к мясу, и оно мгновенно исчезло. Только розовый язык мелькнул, и мяса как не бывало. Он даже челюстями не стал двигать. Взял и сразу проглотил, потом встал и посмотрел на меня. Я пошел на кухню еще раз. В сковородке лежала жареная картошка и кусок мяса в застывшем жире, наверное, папин ужин. Я отнес ему это вместе со сковородкой, он съел все, причем сковородка ерзала взад и вперед по паркету под его языком, как заводная. Я еще раз заглянул в холодильник, но там, кроме овощей, компота и сыра, ничего не было. Сыр — кусок брынзы и несколько ломтей голландского — я на всякий случай отнес ему. Брынзу он есть не стал, только понюхал, а голландский начал осторожно жевать, и выражение лица у него в это время было недовольное.