наливает еще по одной. Закосел я. Разговорились мы с ним, словно родственники. А уж времени не замечаю, сколько прошло. Вдруг слышу: взрыв. У меня аж вилка с салом из рук вывалилась.

— Что это?. — спрашиваю, хотя уже почти догадываюсь, и нехорошо мне становится.

— А это, наверно, дружок твой камень взорвал, — щерится сквозь бороду папаша.

— А где он взрывчатку-то взял, шнур? — завелся я.

— А он лошадь у меня брал. Верхом ездил. Молод еще, горяч. Не терпится до следующего воскресенья. Счас придет.

Но Ленька не шел. Я стал беспокоиться.

Но папаша успокаивает меня:

— Давай еще по одной. Счас придет.

Выпили еще по одной. Леньки все не было. Папаша сам стал беспокоиться. Крикнул Маруську.

Но я уже вылез из-за стола. Плохо мне почему-то стало. Выскочил на улицу и побег вверх по ручью. Ленька навстречу не шел. Тогда мне все стало понятно. Я остановился и пошел медленно…Ленька лежал в самом ручье, который теперь шел по этому проклятому распадку. Вместо головы черт знает что.

До сих пор не могу понять, как это он. Выпимши, конечно, но он ведь хороший взрывник был.

Бегу обратно, злость душит, а ворота на замке. Колочу, колочу — молчат, словно вымер дом. Лишь пес надрывается. Снова колочу. Открывает папаша. Рожа красная, злой:

— Из-за вас, сволочей, под суд попадешь!

За ним двое сыновей с такими же красными рожами:

— Проваливай! Откуда? Кто такой? Ты у нас не был? И мы ничего не видели. Шляются тут алкоголики всякие…

Хотел я тогда этот дом подорвать. Ребята не дали. Так вот и пропал парень. Маруську я больше не видел. Из магазина уволилась. Видимо, отец под замок посадил.

Потом за два года я пять экспедиций сменил. Опротивело мне все из-за Леньки. И вот как-то увидел объявление о наборе рабочих на стройку в Сочи — поехал. Хватит, думаю, с меня этой проклятой вечной мерзлоты. Два года в Сочи проработал, жил в общежитии, но не лежит душа, живешь в этих Сочах, как на вокзале: люди постоянно приезжают, уезжают, круглыми сутками полуголыми толкутся на улицах. Сошелся я с одной женщиной, но скоро она спуталась с другим. Пришел как-то с работы, а сундучок мой у крыльца стоит. Опять в общежитие. Вот теперь еду, не знаю, что из этого получится. Я ведь никогда хозяйством, семьей не жил. Прощелыга. А у нее двое детей, дом, сад. Отец у нее еще в силе. Он еще как на это посмотрит.

А я думал о своем. О своей бестолковой любви и невольно сравнивал. Оказывается, и вот так бывает в жизни. Может, такова участь всех бродяг? Намотаться по свету, насмотреться на всякие чудеса и на человеческую смерть, а потом, под старость, — с ревматизмом, с переломанными ребрами и душой — сунуть голову в первый попавшийся подол, словно в омут, лишь бы избавиться от одиночества.

А может быть, оно так и лучше, когда людей связывают не иллюзии, а горькая жизненная необходимость? Может быть, это даже больше, чем любовь? Ему некуда деться, у него ни разу в жизни не было дома — бараки, общежития, палатки, землянки, — а ей в хозяйстве, чтобы поставить на ноги двоих, оставшихся от мужа, инвалида войны, ребятишек, нужен мужик. В отличие от нас, молодых, они хорошо знают, что хотят друг от друга.

— Слушай, — осторожно тронул он меня за плечо. — Ты не спишь?

— Нет.

— Станция-то моя под утро будет. Ты поможешь мне вещички вынести?

— Помогу. Только разбуди.

«Самое страшное, что сейчас я люблю тебя еще больше. Странная все-таки штука эта маленькая жизнь. В мире тысячи, сотни тысяч других женщин, а я люблю только ее, и из-за этого у меня летит в трубу жизнь. А она любит другого, который к ней никогда не придет, потому что однажды не вернулся из патрульного полета, — и из-за этого у нее жизнь тоже летит в трубу. Денег, что я спустил здесь, мне хватило бы на полтора-два года работы, если бы сесть на хлеб и воду. Вернуться на Сахалин? В этот тоскливый барак? Нет, куда-нибудь в другое место».

— Ты уснул? — это опять был он.

— Нет.

— Слушай, ты адрес свой мне не дашь? Экспедиционный?

— Зачем?

— Ну, если что, я к тебе в экспедицию. Ты не бойся, что я пьющий. Я работать могу. Взрывник я, что надо.

— Да я тебе уже говорил, что у нас в экспедиции во обще нет работы для взрывника, — раздраженно ответил я.

— Ну, плотником. В Сочи на стройке я ведь плотником работал. А если нельзя плотником, на первое время можно и разнорабочим.

— Да брось ты! Еще не приехал, а уже паникуешь.

— Нет, ты все-таки дай. Если что, я прямо к тебе.

«Если бы он у меня был, адрес-то. Наврал, чтобы отвязался, теперь выкручивайся. — За окном снова поплыли желтые фонари. — Дам адрес Семенова. Может быть, на самом деле в партии нужны люди».

Я вырвал из записной книжки листок:

«Алексей Ильич!

Устройте, по возможности, этого мужика. Жизнь у него хреново сложилась. Сам расскажет. Двадцать лет ПО; экспедициям. Хороший взрывник и плотник. Устройте! Ведь для меня бы нашли место? Так вот, пока вместо меня. Спасибо за все!»

— Ладно, пиши: «Оха на Сахалине, поселок Новые Лангры, Семенову»

— Значит, ты Семенов?

— Нет, это фамилия начальника партии., Потому что я туда еще не скоро попаду. Если поедешь, передашь от меня ему вот эту записку. Он тебя устроит.

— Точно?

— Точно.

— Вот большое спасибо! Если что, я мешок за плечи и к тебе. От станции там недалеко. А что, если ей только крышу перекрыть надо, дом поправить, а потом покажет на дверь? Ты уж не бросай меня.

— Не мели ерунду! Сам ведь говорил, что серьезная женщина, двое детей. Не до шуток.

— И то правда.

Но чем ближе подъезжали к Бахмачу, тем больше он суетился, все чаще выходил курить.

— А то, может быть, мне не сходить, а? Возьми меня сразу?

— Да куда я тебя возьму? — не выдержал я. — Куда?

— А то давай выпьем — и мимо. На твой Сахалин, а?

— Брось! Приедешь, а от тебя сивухой прет. Нехорошо получится.

— Да нет, не буду я. Это я к тому, если мимо… Ну скажи, кому я такой нужен? Потрепанный. Бродяга. Я ведь семьей, хозяйством жить не могу. Да и пью. Хорошо, если она баба крепкая. А то пущу все ее добро по ветру, пропью.

— Ну, как знаешь, — отвернулся я. — Дело твое.

В это