даже не комиками, а олицетворяли несознательную часть личного состава — типа: "Да ну? Да вы что? Братская ГЭС?! Подумать только!" Капитаны-путешественники делились на классиков и современников Классики вроде Гулливера и Немо действовали как благородные отцы — были чисты сердцем, но неспособны побеждать. Что-то вроде народовольцев по отношению к большевикам. Среди них отечественные были в более выгодном положении. Станюкович был чуть главнее и мудрее в суждениях. Но, вернёмся к Тартарену.

Вообще говоря, прочитать текст Альфонса Доде должен каждый осознанный путешественник, каждый человек, осознавший себя путешественником. Собственно, книг о Тартарене всего три — сначала он отправляется в Алжир, затем в Альпы, и, наконец, на острова тихого океана. Чем дальше, тем больше он превращается в чисто сатирического героя, так что люди занятые могут ограничиться только первой книгой. Так часто бывает с текстами, что вышли успешными. Их продолжают, хотя энергия слов давно иссякла. В этой повести всё начинается в провинции — там жизнь не густа, и охотники стреляют не в зверей, а по фуражкам. Оттого всех поражает лев в бродячем зверинце. Все ждут, что он поедет стрелять львов в Африку, и Тартарену приходится уехать — против желания. Здесь автор впервые открытым текстом говорит, что внутри Тартарена живут Тартарен-Дон Кихот и Тартарен-Санчо. Герой попадает в Алжир, увешенный оружием, но сразу вместо льва убивает несчастного ослика. Он влюбляется в неизвестную девушку, и фальшивый князь, авантюрист-сутенёр подсовывает ему проститутку. Тартарен снимает для неё домик, но потом уезжает на охоту. В итоге он убивает второе животное — ручного льва. Авантюрист похищает его деньги, и Тартарен распродаёт своё имущество и возвращается на родину без багажа. Но там он оказывается героем — и всё от того, что выслал домой шкуру старого льва. Это победное возвращение Дон-Кихота — Тартарен как и он, продолжает существовать в параллельной реальности. Дома его почитают как великого охотника. Картину дополняет привязавшийся к Тартарену верблюд, которого перевезли через море из жалости. Почему эта история так важна для современного путешественника? Сразу по нескольким причинам. Во-первых, совершенно не важно, как всё было на самом деле. Довольно много людей, побывавших при Советской власти за границей, могли рассказывать что угодно про Пляс Пигаль — никто проверить их не мог. Кроме, разумеется, немногочисленных побывавших. Для хорошего путешественника на самом деле важен только момент отсутствия в своём городе. Во-вторых, при перемещении в чужое место ты получаешь ровно те ощущения, что и хотел. То есть, ты сочиняешь страну по себе, собираешь её как пазл из странных предметов, что продают тебе втридорога в туристических лавках. Мир полон придуманных Египтов и Греций. И, наконец, в-третьих, желая прикоснуться к чему-то настоящему, ты всегда убиваешь осла.

Извините, если кого обидел.

10 ноября 2010

История про дорогу на Астапово

Это Балдин нарисовал. Вы читайте Балдина здесь: "Железнодорожный перегон Горбачево — Козельск (особенно отрезок Белев — Козельск, см. схему) стал первым тяжким испытанием для бегущего Толстого. Поезд тащился десять с лишним часов. Вагон «четвертого класса», курящий, дымящий как еще один паровоз. Дым выгнал Толстого сначала на заднюю площадку — там опять курили, — потом на переднюю, на ледяной сквозняк. Маковицкий считает, что Толстой на этом ветру простудился смертельно, сетует на свою оплошность, на то, что разрешил старику пойти на холод. С другой стороны, как бы он ему запретил? Он прав, Маковицкий: Толстой роковым образом простудился в этом «первом» поезде. Тем более, что убежал из дому больной, с температурой. Есть еще один момент, который незаметен без карты (мы обычно не следим за Толстым, а только читаем о нем, смотрим на него «сквозь буковки»). Момент очень важный. Между Белевым и Козельском поезд пересекает обширную зеленую низменность, междуречье Жиздры и Оки. Она и теперь не слишком заселена, тогда же это была безлюдная темная (хвойная) пустыня. Плоская, как стол. Еще важнее то, что это граница между двумя очень разными культурными территориями, тульской и калужской, в историческом прочтении — между Московией и Литвой (Западной Русью). Здесь протянут с юго-запада на северо-восток характерный разрыв русской карты".

МАШИНКА ВРЕМЕНИ

10 ноября

Крапивна, Одоев и Белёв

Но толку-то — мы тоже давно были в дороге.

Махала нам с золотого поля звезда из шести крапивных ветвей — "по имени сего города".

Мы приехали в Крапивну. Только рассветало, и город казался нам мрачным и темным.

Мы вылезли, озираясь, как куриные воры, на главной площади.

Вокруг нас плыл зелёный и серый холодный туман — я чувствовал себя будто внутри аквариума. В этом аквариуме рядом со мной были какие-то гроты, водоросли, непонятные сооружения и неровности бытия.

А ведь я помнил Крапивну совершенно иной — меня привезли сюда на какое-то фольклорное мероприятие, и я чуть не увязался в фольклорную баню с пригожими фольклорными девками.

Меня мягко, но строго вернули и усадили на улице, которую перегородил хоровод.

В него затесался пьяный, что притопывал, прихлопывал и делал нам козу грязными, в машинном масле, пальцами. Хоровод плавно двигался под гармонь, и я вдруг почувствовал себя Генералиссимусом, что стоит на трибуне и, хлопая в ладоши, раздвигает невидимую трёхрядку. Так это было странно, что я тайком покинул назначенное место и поплёлся по улицам.

Сверкали выставленные в окна фольклорные самовары.

За занавесками пили чай потомки поставщиков гусиного пера, бондарей и шорников. Прошёл мимо наследник бортников, заметно шатаясь от хмельного мёда. Тогда, далеко уж отойдя от праздника и народных напевов, закурил под щитом с лаконичной надписью "1389" и стёршимся рисунком, похожим на изображение конопли.

История Крапивны была прихотливой — с юга часто приходили ожидаемые, хоть и нежеланные гости.

В конце шестнадцатого века зазвенели над Крапивной сабли Девлет-Гирея и история её пресеклась. Разбрёлся народ по окрестностям, и лишь крапива проросла на пепелищах.

И, как замечает летописец: "Далее история о городе сём не упоминаема. Кроме того, что в смутныя времяна подвержен был он соблазнам и, чаяв держаться законных своих государей, часто предавался самозванцам".

Глеб Иванович Успенский Крапивны не пощадил, бросив в одном из рассказов: "Городишко оказывается самый обыкновенный: грязь, каланча, свинья под забором, мещанин, загоняющий ее поленом и ревущий на нее простуженным голосом, — все это, вместе с всклокоченной головой мещанина и его рубахой, распоясанной и терзаемой ветром, составляет картину довольно сильную по впечатлению.

Осенняя непогода в полном разгаре. Уездная нищета еще унылее влачит свои отребья и недуги по грязи и слякоти, вся