комплексные числа, но соглашался, что две разные части жизни могут существовать совместно.

Но из папиных слов выходило, что память меняет соотношение между действительной и мнимой частями. Может, и события никакого не было, а все думают, что было, да ещё и деньги несут… Но тут папа обычно бывал невнятен, и Саша додумывал сам эту мысль, вспоминая, как на уроках разоблачали церков-ников прошлого времени.

Итак, папа говорил о том, что на прошлом, вернее, на памяти о нем, легче всего делать деньги. Но он просил не упоминать об этом в школе. Отчего — непонятно, вот членские взносы в Муравейном братстве, хоть были большие, но платили их родители, было понятно, на что они идут — на детские журналы, на летние лагеря и издательство «Посредник».

Муравейное братство — это было святое.

Саша навсегда запомнил тот день, когда их принимали в Муравейное братство на Красной площади. Был яркий и солнечный сентябрь, день рождения вождя и учителя. Ему повязывала зелёный галстук Маша, и она была первой женщиной, кроме мамы, которая так нежно касалась его.

Иногда он, начитавшись «Войны и мира», представлял, как он лежит раненный, а Маша кладёт свою прохладную руку ему на лоб. А потом он умирает, Маша выходит замуж за другого, но потом всё равно помнит о Саше всю жизнь.

Но Маша была друг, и всего этого было нельзя.

Иногда он ревновал Машу к одноклассникам, но всегда останавливался — дружба важнее всего. Теперь Маша была в опасности, и он сосредоточился.

А пока строгий пожилой человек, наверное, лет тридцати, спросил его:

Что вы читали, вспомни.

Да не помню я. Что-то про зеркало.

А кто это принес? Вспомни, пожалуйста. Ведь ты настоящий толстовец в душе. Ты же был в Муравейном братстве, носил зелёный галстук. Мне сказали, что ты носил Зеленую палочку отряда. Тебя единогласно избрали в молодые толстовцы. У тебя хороший старт, и тут вдруг оказывается, что ты — не наш. Скажи, откуда у вас появились эти бумажки.

Саша бормотал что-то нечленораздельное.

Да, тебе страшно сейчас, но пойми — это ведь чувство ложного товарищества говорит в тебе. Был бы ты обманщиком, я бы сейчас с тобой не разговаривал. Помнишь, вы в школе проходили про сливы?

Саша помнил.

Всегда найдется тот, кто сочтет сливы, и тебе будет стыдно. Все будут смеяться, а тебе будет стыдно.

— Да не помню я ничего!

— Давай сделаем так: ты пойдешь домой и подумаешь. А завтра мы с тобой встретимся, не здесь, а где-нибудь в сквере, у памятника Толстому. Нашего с тобой Толстого, понимаешь? И ты все расскажешь.

Саша, глотая слезы, вышел в школьный коридор.

Он проиграл в какой-то игре, пока он не понимал, в какой. Но то, что проиграл, было понятно.

Вернувшись домой, он позвонил Маше, но ее телефон не отвечал. Позвонил он и Кузе — его мама сказала, что его нет дома. Мама была чем-то очень недовольна.

И вдруг телефон зазвонил сам, Саша даже подпрыгнул от неожиданности.

Это был Левушка.

Левушка странным голосом сказал ему, что ему, Саше, нужно взять дополнительные задания к экзаменам. Пусть Саша приходит прямо сейчас к нему за этими заданиями, потому что завтра уже нужно начать решать.

Никаких заданий у Левушки быть не могло, но стало понятно, что прийти необходимо. Через полчаса он уже звонил вахтеру на входе в помпезный Ле— вушкин дом. Левушкин отец был большим человеком в Департаменте трудовых коммун.

Поэтому семья жила в одном из огромных зданий в начале Толстовского проспекта — если ехать по нему, никуда не сворачивая, выехать из Москвы, то можно было приехать прямо в Толстой, который раньше назывался Тула. Отец Левушки был как раз оттуда. Он приехал в Москву одним из «толстовцев», которых было так много в правительстве. Сама близость по рождению к Ясной Поляне, казалось, двигала этих людей наверх. У Левушки была даже своя комната, только увешана была не портретами бородатых русских классиков, как кабинет отца. А волосатыми музыкантами с гитарами.

Но Саша попал не туда, а впервые — в кабинет.

Отец Левушки сидел в своем огромном кресле. Кресло было отвернуто от стола, и Саша поразился виду взрослого человека, что был перед ним. Ясно было, что он чем-то взволнован.

Лёвушка примостился на табуреточке, в стороне, будто поставленный в угол, хотя и находился посередине комнаты.

Его отец потёр лысину и начал. Он сказал, что ребята его сильно расстроили. Он не сказал ничего конкретного, но было видно, что он знает всё.

— Значит так, милые. Вы обосрались. Но не вы первые, не вы последние. Правда, лучше б вас поймали на однокласснице.

Саша вздрогнул — взрослые никогда так при нем не говорили. Слышала бы это мама.

— Ругать вас бессмысленно, нужно вытаскивать. Слава труду, я ещё могу что-то сделать. А сделаем мы вот что — если вас вызовут снова (Саша понял, что с Левушкой тоже говорили), итак, если вас вызовут снова, то ты, Саша, отдашь им эти глупые листки. Нет, не то, что как-то попало вам в руки, а вот что.

Он взял со стола распечатку — такую же, как та, что они читали вместе. Листки были те, да не совсем — Саша прочитал на первом листке «Критика вульгарной критики».

— У меня надежда на тебя, Саша. Ты мальчик умный, а вот меня Господь наградил сыном-лоботрясом.

Левушка при этих словах тяжело вздохнул.

— Но я вам вот что скажу. Нет ничего ценнее детской дружбы. Сейчас, когда вы заканчиваете школу, вы в этом ничего не понимаете. Но потом вы пойдёте по жизни, и ваши друзья когда-нибудь помогут вам, как мои сейчас помогли мне. А может, и утопят. Не стройте иллюзий — вы пока никому не интересны, этим людям нужен я. Вы — только пешки в этой игре. Я, Саша, довольно сильно рискую, потому что доверяюсь тебе. Я сперва думал, что это ты донёс… Но всё же решил доверять тебе. Так что помни — один из вас четверых — предатель, да ты и сам это понимаешь. Не ищи его, не выясняй ничего, и Леву от этого удержи. Просто помни, что один из вас — доносчик. Где то, что вы читали?

Саша нервно сглотнул и ответил:

— Я сжёг.

— Очень хорошо. Возьми и никому не рассказывай о том, что услышал. Но ведь ты и сам это понимаешь, да?

Саша кивнул, и, спрятав бумаги в портфель, пошел в прихожую. Никто его не