Он думал о предательстве — Леву он исключил сразу. Маша была вне подозрений, Кузя был добрый тюфяк и обжора. Оставался он, Саша. Но это был абсурд.

Кто же, кто? И слабым звеном оказывался Кузя. Теперь Саша обнаруживал в Кузе новые неприятные черты. Во-первых, у него были очень жадные родители. У них такие неприятные купеческие замашки… Во-вторых, он приставал к Маше, он её как-то поцеловал, разумеется, насильно. А как он выклянчивал оценки! Наверняка это он.

На следующий день после школы ему позвонили. Он сразу узнал вкрадчивый голос толстовца из Департамента общественной нравственности, и отправился в сквер к памятнику.

Иван Ильич уже ждал его на скамейке. Он кормил голубей, но птицы разбегались от крошек.

Стоял лютый холод.

Саша присел рядом.

— Принес? — удовлетворенно спросил Иван Ильич. — Давай сюда.

Желтые листочки перекочевали к нему в руки, и он принялся их рассматривать. Лицо Ивана Ильича вдруг посерело, и он выругался.

— Так это же Благой! Почему Благой! Что за чепуха?!

Тут же он поправился:

— Извини, парень. Что сам-то по этому поводу думаешь?

Саша начал путанно рассказывать о том, что всякое новое встречает противодействие, и вот Благой и Зайденшнур дали ответ давно забытому критику. Он, и правда, судя по цитатам в статье, писал по-хамски. И непонятно, отчего эту статью не переиздавали.

— Потому не переиздавали, что цитат слишком много. Ишь, рисовые котлетки ему не понравились.

Саша закончил в том духе, что у Толстого были опасные противники, но Толстой оказался хитрее и умнее.

— А ты ведь тоже хитрый, Саша? — вдруг спросил Иван Ильич.

— Нет, — ответ был честный.

Иван Ильич выглядел разочарованным.

— Бумажки эти я заберу.

И они расстались.

Со следующего дня они объявили бойкот Кузе. Он бесновался, требовал объяснений, но они не сдались, не вымолвили ни одного слова — тем более время побежало быстрее, потому что школьная юность подошла к концу.

Начиналась экзаменационная пора — сперва в школе, а потом приёмные испытания в университетах и училищах.

Летом они все поступили: Левушка — в Академию внешней торговли, а Саша в физико-технический институт. Маша после выпускных экзаменов пропала, и друзья опасались, что она из гордости будет скрываться, если не поступит. Кузя неожиданно поступил в юнкерское училище и исчез из их жизни.

Память такая штука, что её можно повернуть как хочешь — хочешь, будет светлая, хочешь — будет темная.

Сашу завертела новая жизнь.

На первом курсе их послали на сельскохозяйственные работы. Были счастливцы, которых возили в Ясную Поляну — некоторые счастливцы даже косили на толстовском лугу. Там, рядом, была закопана знаменитая Зелёная Палочка, там двести лет назад зародилось Муравейное братство… Но это были активисты. Кто любил активистов? Да никто.

Саша с однокурсниками попал на север, к началу канала имени Москвы. Там медленно текла Волга, а у начала моста стояла гигантская статуя Толстого, засунувшего ладонь за узкий поясок на длинной рубахе.

Студенты жили в старом лагере Муравейного братства.

В деревянных корпусах было холодно, и они разводили костер на заросшей травой поляне, рядом с неработающей котельной. Пили неумело, и больше спорили о математике, как о политике, и о политике, как о математике. Споры были яростными. Красные блики огня били по лицам, как пощечины.

Саша старался не вмешиваться в эти беседы, но всё равно он был свидетелем. И с некоторой опаской он предполагал, что к нему как-нибудь потом, когда снова выпадет снег, может подойти на бульваре Иван Ильич и спросить, кто и что говорил у костра. И Саша уже конструировал ответ: было темно, не помню, я ведь их мало знаю, да откуда голос различить, знаю, в каком институте учусь, если что, конечно.

Но никакого Ивана Ильича не было.

Только тогда его заприметил другой студент, высокий и худой.

Когда они оказались в одной борозде на поле, он вдруг, будто делясь хлебом, сообщил, что его дед был коммунистом.

— Ну и как? — осторожно спросил Саша.

— Они были смелые люди. И главным был Ленин. Не кивай головой, ты не знаешь Ленина. Ты знаешь экзаменационные билеты и наверняка читал глупую книжку Благого. Настоящего Ленина ты сейчас не найдешь. Он в спецхране Толстовки, его выдают только тем, кто пишет лживые диссертации. Продажные диссертации. Сначала всегда совершается подвиг, а потом его продают. Его продают раз и два, три раза его продают — и так, пока он не кончится. И когда память о нем обесценится, пора совершать подвиг снова.

Саша осторожно промолчал, а его однокурсник продолжил.

— Я тебя вычислил сразу. Когда ты слышишь знакомые цитаты, у тебя шире раскрываются глаза. Тебя выдает мимика. Ты можешь меня подозревать, и это — правильно. Я сам боюсь провокаторов. Часто это мешает, но я вижу своих, тех, кто пошли бы с коммунистами. Знаешь, что коммунисты построили этот канал? — Юноша махнул рукой в сторону поля и дороги у леса. — Заключённые, коммунисты. Те, кого послали в исправительные общины. Тут все берега в их могилах. Здесь сгинул мой дед, а брат его — где-то на Севере. Их будто бы и не было, но мы, мы двое — знаем, что они были.

Потому что память не покупается и не продается, она есть, и мы ее носители.

И больше в тот день они не разговаривали.

Потом Сашу поставили на сортировочную машину, и пути их с худым внуком коммуниста разошлись. Тот перевёлся на другой факультет, никаких точек соприкосновения не осталось.

Тогда ещё на границе началась война, и туда послали контингент Непротивления Злу Насилием. Кузя погиб, наверное, одним из первых — его грузовик наехал на мину, и тут же двадцать человек превратились в прах и пепел.

Саша узнал об этом с опозданием, когда из общежития переехал домой.

Мать уже болела, её пожирала отвратительная болезнь с клешнями, и Саша получил диплом на третий день после похорон. Он начал пить на поминках, пил он теперь умело, но так, что не заметил, как пролетели две недели. Друзья разъехались, а с девушкой он расстался ещё на практике. Вернее, он просто вернулся раньше и услышал стоны ещё в прихожей.

Мать, давно не встававшая, стонала давно, но сейчас стонали не в её комнате. Он пошел на звук, и некоторое время осматривал поле битвы, заглянул в лицо близкого друга, как в окуляр микроскопа, принюхался, а потом молча вышел.

Когда он вернулся, их уже не было. Не было и её вещей — исчезла даже зубная щетка.

Еще стоя в дверях, с