Представление о том, будто Россия готовится напасть на Германию, подогревалось в германском обществе сенсационными сообщениями о французском займе на постройку стратегических железных дорог, заключенном в начале 1914 г., о какой-то «военной партии» при русском дворе, причем в нее обычно зачислялись «великие князья» без более точного обозначения…

Создание такого неверного представления о русских намерениях немало содействовало позиции германских правящих кругов, начиная с императора Вильгельма II (канцлер Бетман-Гольвиг и некоторые дипломаты, в частности посол в Петербурге граф Пурталес, видимо, не вполне разделяли эти антирусские предубеждения). Что касается германской печати, то в вопросах внешней политики она всегда была несравненно «послушнее» указаниям «сверху», нежели «из принципа» оппозиционная русская печать.

Но и с русской стороны находились также люди, подливавшие масло в огонь. И русские, и иностранные источники свидетельствуют об антигерманской кампании Гучкова; резкого тона придерживалось «Новое время», помещавшее тирады вроде: «Мы не против дружбы с Германией… но считаем, что она должна быть основана исключительно на признании немцами нашей силы…» Бывали выпады и слева: кадет Шингарев в бюджетной комиссии (в феврале 1914 г.) высказывал предположения, что Германия создает для России внешнеполитические затруднения, чтобы заставить ее подписать невыгодный торговый договор. Министр иностранных дел Сазонов на это возражал, но в печати его слова были изложены так, будто он соглашался с Шингаревым. Германский посол протестовал; ему было обещано, что в печати появится успокаивающее разъяснение.

Однако вместо «успокаивающего» разъяснения в вечерних «Биржевых ведомостях» появилась (27 февраля) статья с огромным заголовком: «Россия хочет мира, но готова к войне». «С гордостью мы можем сказать, – говорилось в ней, – что для России прошло время угроз извне. России не страшны никакие окрики. Русское общественное мнение, с благоразумным спокойствием относившееся к поднятому за последние дни за границей воинственному шуму, было право: у нас нет причин волноваться. Россия готова! Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на неприятельской территории, совершенно забудет понятие «оборона»… Русскому общественному мнению важно сознание, что наша родина готова ко всем случайностям, но готова исключительно во имя желания мира».

«Воинственный шум», о котором говорилось в этой статье, был вызван сообщением петербургского корреспондента Koelnische Zeitung (2.III – 17.II), доказывавшего, что Россия готовится к войне и будет готова к ней осенью 1917 г. Статья «Биржевых ведомостей», которую общий голос (как оказалось, основательно) приписал военному министру Сухомлинову, вызвала шумную радость во французской печати; в германской же воцарилось недоброе молчание.

Успокоительные статьи официозов – «России» и Norddeutsche Allgemeine Zeitung – произвели после этого мало впечатления, как и речи представителей дипломатического ведомства – фон Ягова и С. Д. Сазонова, которые – один в рейхстаге, 1 мая, другой в Госдуме, 10 мая, говорили о неизменности русско-германских добрососедских отношений и о вреде несдержанности в газетной полемике между странами. «В Германии – расхождение между правительством, полным разумных намерений, и общественным мнением, обуреваемым страстными порывами», – замечал обозреватель Revue des deux Mondes (15.V.1914).

* * *

И. Л. Горемыкин после своего назначения на пост премьера сообщил председателю Государственной думы Родзянко, что он желает «сдвинуть законодательство с мертвой точки». 1 марта под его председательством состоялось совещание представителей всех партий, кроме крайних левых, по вопросу о новой большой военной программе. Но думские круги оставались настороженными и недоверчивыми. То их волновал вопрос о депутатской неприкосновенности (привлечение к суду депутата Чхеидзе за оскорбление величества, допущенное в думской речи);[215] то возникала тревога из-за того, что при опубликовании одного закона было произведено редакционное изменение заголовка в принятом палатою тексте. Сенсацию вызвало заявление И. Л. Горемыкина о том, что запросы могут предъявляться только к отдельным министрам, а не к председателю Совета министров (хотя формальную правоту премьера никто не отрицал).

В марте на рижских и петербургских заводах, изготовляющих резиновые изделия (а затем и на других), стали наблюдаться массовые заболевания работниц, выражавшиеся в тошноте, судорогах, обмороках. Так, на заводе «Треугольник» за шесть дней было отмечено свыше трехсот случаев, на табачной мануфактуре – за четыре дня свыше полутораста. Смертных случаев при этом не было ни одного.

Печать забила тревогу; в Думу были внесены запросы. Правые высказывали предположение, что это революционеры устраивают «химическую обструкцию», и в Госдуме происходили бурные сцены. Заболевания вскоре совершенно прекратились. По-видимому, первые случаи объяснялись духотой и испарениями резины, а затем действовала психологическая зараза. Но эта «эпидемия» послужила поводом для многочисленных забастовок протеста.[216]

Вообще забастовки становились все более частыми: петербургские рабочие бастовали по поводу не понравившейся им речи товарища министра внутренних дел о ленских событиях, по поводу конфискации номера газеты «Правда»; на 1 мая работу прекратили почти все заводы.

22 апреля «Правда» праздновала двухлетие своего выхода (ее несколько раз закрывали, но она тотчас выходила под другими названиями). На заводах производили сбор в Фонд рабочей печати. В этот самый день крайняя левая Государственной думы по поводу первого выступления И. Л. Горемыкина устроила обструкцию. Группа в двадцать человек начала стучать пюпитрами и громко кричать, и скандал прекратился лишь после того, как 21 депутат (с лидером социал-демократов Чхеидзе и лидером трудовиков, молодым адвокатом Керенским во главе) были исключены на пятнадцать заседаний. Горемыкин обратился к Думе с кратким приветствием: «Положение мое самое простое, оно заключается в совместной и дружной с вами работе… чтобы каждый из нас мог, в пределах начертанных ему законами обязанностей, посвятить свои силы служению родине».

Государственная дума отнеслась к новому премьеру сдержанно, а речь министра внутренних дел Маклакова встречена была недружелюбно; при обсуждении сметы его ведомства думское большинство впервые прибегло к демонстративному отклонению кредитов. Зная, что по закону в случае отклонения кредитов остается в силе цифра прошлой сметы, думские партии решили отвергнуть все повышения кредитов по смете Министерства внутренних дел. В их числе были кредиты «на наем и содержание помещений в губ. городах». Правый октябрист Танцов указал, что это невыгодно отразится на земских сметах; земец-октябрист Стемпковский, признавая этот факт, возразил, что зато это «заставит министра призадуматься». Кредит был отклонен большинством 159 против 147 голосов. Но когда было предложено отклонить кредит на землеустройство в польских губерниях – поляки голосовали с правым крылом, и кредит был спасен. Так и в Четвертой думе могло случиться, что решение зависело от польских голосов…