надколотым круглым столом она играла в карты, что на этом заплесневелом диване она лежала вместе с Люцифером, поднималась по этой лестнице, от которой теперь не осталось ничего, кроме названия и двух гнилых досок. Ева пошла дальше, не глядя под ноги, за что-то зацепилась и чуть было не упала: это были длинные козлиные рога. Она медленно подняла с пола большую козлиную голову и развернула её мордой к себе, словно чучело могло ответить ей на её немые вопросы, поведать ей свою печальную историю, но голова молчала, глядя пустым взглядом жёлтых глаз с горизонтальным зрачком куда-то сквозь неё. Некогда чёрный шелковистый мех выцвел и посерел от пыли, стал жёстким и колючим; мёртвые глаза навсегда остановились на одной точке и, прикрытые до середины веками, вызывали естественное отвращение к ранее живой голове и желание поскорее отбросить её; нижняя челюсть безвольно, так же, как недавно у Бесовцева, упала вниз, демонстрируя обескровленный бледно-розовый язык и практически коричневые зубы. Ева отвела взгляд от козлиных глаз и посмотрела вниз: голова волка лежала на полу рядом, такая же пыльная и проеденная молью, как и козлиная; тогда Ева осторожно подняла оба чучела и посадила их на диван так, чтобы они смотрели друг на друга. Подобная поза представляла из себя жуткое зрелище, но ей было совсем не страшно, только чуточку грустно.

Ева вышла из заброшенного дома и пошла обратно в парк. Она не хотела оборачиваться назад: всё прошлое казалось ей в тот момент каким-то очень далёким смутным сном, который был вовсе и не с ней, словно она вдруг смогла вернуться назад и посмотреть на себя со стороны. «Что же это, — подумала Ева, огибая большой толстый тополь, — совсем ничего не остаётся? Стараетесь сделать вид, как будто ничего не было… Но ничего уже не будет, как раньше. Вы меня больше не обманете, друзья мои… Странные чувства: вроде всё прошло так быстро — глазом не успела моргнуть, а как задумаешься, так долго… Всё кануло в небытие, а я осталась одна. Одна во всём этом живом, прекрасном, человеческом мире, в котором мне больше не место».

Ева не заметила, как поднялась на высокий холм. Маленькая, старая, полуразвалившаяся часовенка, такая же одинокая, как и она, белой свечкой стояла на этом холме и скрипела приоткрытой дверью, приветствуя давнюю знакомую и приглашая войти внутрь. «Лишь здесь всё, как прежде, — подумала она, заходя. — Ан нет, не всё, — когда глаза привыкли к полумраку, Ева увидела широкую длинную трещину, упавшую с потолка на пол, как молния. Старые белые камни ещё больше покрылись плесенью, обветшали и в любой момент грозились упасть и раздавить собой редкого гостя. Иисус всё так же спокойно смотрел на неё из-за едва тлеющего огонька свечи, только дерево иконы потускнело и потемнело, и оттого глубокие чёрные тени на лице Христа казались ещё глубже и чернее. — Время не жалеет только живых, а мёртвым уже всё равно… Что я здесь делаю? Зачем я здесь? Чтобы попрощаться? Да, наверное, чтобы попрощаться… Как странно… Правду говорят: история имеет свойство повторяться, и время в ней — заколдованный круг… Да что за мысли-то такие? Никогда таких не было в голове… Но раньше я никогда и не оставалась сама с собой, раньше со мной всегда был страх… А теперь я одна. Наедине. Есть только я и мои мысли, а остальное неважно, во всей этой огромной вселенной есть только я… Почему-то не страшно. Эх, Кристиан… Легенды не врут, и иконописцы правдоподобно отражают твой лик кистями и красками, но, поверь, никто и никогда не узнает тебя среди толпы. Так уж устроены мы, люди: есть мечты, которые должны оставаться мечтами, и есть вера, которая должна оставаться верой. Увидь люди тебя воочию, кто знает, они, быть может, перестали бы в тебя верить».

Ева как в замедленной съёмке потянулось рукой к иконе. Она ласково коснулась кончиками пальцев каменной кладки рядом с пропахшим ладаном деревом, и замогильный холод прошёлся током по её коже прямо к самому сердцу; Ева испуганно отпрыгнула, ощутив под рукой вместо ожидаемой морозной влаги и слизи что-то страшное и мёртвое, как будто кто-то чуждый этому миру вдруг дохнул на неё оттуда, из-за невидимой стены. Наверху что-то глухо хрустнуло; Ева выскочила из часовенки, и пара тяжёлых камней, не выдержав груз времени, рухнула туда, где только что стояла девушка, похоронив под собой и свечку, и икону, и всё то, что было до этого в мире хорошего и прекрасного.

Через два часа Ева вернулась домой и, опустившись на кровать, глухо зарыдала.

Глава 40. Безвременство

Она полюбила зло, а он не устоял

перед её добром.

Прошло ещё четыре месяца. Над городом повис сухой, холодный октябрь, пронизывая до костей колючим, пришедшим с севера ветром и кусая кожу своим морозным воздухом. Ева бессмысленно бродила по бесконечным столичным улицам, невидяще скользя пустым взглядом по незнакомым лицам, и ни о чём не думала. Да и о чём ей было думать? Всё, что раньше занимало её голову, все мудрые мысли и глубокие чувства, было пережито не один раз, изношено буквально до дыр и проедено временем.

Ева остановилась посреди дороги и посмотрела в начало улицы. Там, над серыми угловатыми линиями домов, казавшихся такими близкими и далёкими одновременно, занимался холодный, морозный, октябрьский день, остающийся в лёгких приятным запахом прели. Нет, это был не рассвет, часы на вокзальной башне жестоко показывали близость вечера, но позднее осеннее солнце только высовывалось из-за густой пелены облаков, не сходивших с городского неба которую неделю, как будто не выдерживало собственную тяжесть и едва ли имело силы двигаться. Ева, чувствуя себя так же, как это ленивое уставшее солнце, опустилась на каменную кладку какого-то забора.

На ней не было ничего, кроме лёгкого летнего платья и старых туфель, повидавших на своём веку и горы, и город, и даже Сатану. Прохожие, текущие бесконечным потоком по улице, укутанные в пальто и куртки, бросали на неё удивлённые взгляды, но Ева их не замечала и не чувствовала: холодом осени она хотела заглушить сердечный холод, в сравнении с которым даже январский мороз показался бы ей тогда тёплым майским ветром. «Как сердце болит, — подумала Ева, прислоняясь затылком к холодной каменной кладке, и эта мысль прозвучала в её голове так громко, как будто это ночью вдруг прозвенел колокол. — Неужели человеческое сердце может любить так сильно? Разве это не что-то величественное, могущественное, сотворённое не смертным? Разве