Даже с такого расстояния я узнал человека, сидевшего в центре помоста. Я бы узнал его, будь тот даже одет в поношенное платье и находись он в самом центре толпы, среди униженных простолюдинов на полу зала. Чтобы заявить о себе, Хубилай-хан не нуждался ни в высоком троне, ни в золотых вышивках, ни в шелковых одеяниях с меховой отделкой. Властность сквозила в том, как прямо он сидел, словно все еще находился в гуще сражения верхом на боевом коне, в выражении его морщинистого лица и в силе его голоса, хотя говорил он очень мало и тихо. Люди, сидевшие в креслах сбоку, были одеты почти так же богато, но их манера держаться свидетельствовала о том, что они были подчиненными. Наш проводник Лин Нган сдержанно показал на них и тихо зашептал, объясняя нам, кто они:

— Вот это чиновник по имени Суо Ке, что означает «Язык». Эти четверо — помощники-писцы, которые записывают все рассматриваемые дела в свитки. А вон те восемь человек — это министры великого хана, по два представителя четырех знатных родов. Ну а за помостом суетятся посыльные секретарей, которые доставляют документы из архивов ченга, когда в этом возникает нужда.

Чиновник по имени Язык был все время занят: наклонялся с помоста, чтобы расслышать просителя, затем поворачивался, чтобы переговорить с тем или другим министром. Восемь министров тоже постоянно были при деле: советовались с Языком, приказывали секретарям принести им документы, вчитывались в эти документы и свитки, совещались между собой и иногда — с великим ханом. Однако четверо писцов, казалось, лишь изредка соизволяли взяться за дело, чтобы написать хоть что-нибудь в своих бумагах. Я заметил, что это довольно странно: благородные министры ченга работают больше, чем простые секретари.

— Да, — ответил господин Лин Нган. — Писцы не утруждают себя тем, чтобы записывать весь ход разбирательства, они записывают только те слова, которые произносит сам Хубилай-хан. Все остальное — лишь предварительное обсуждение, тогда как слова великого хана подводят итог, вычленяя главное и отменяя несущественное.

В столь просторном помещении, полном людей, могли бы гулять эхо и стоять страшный шум, однако толпа была спокойной и мирной, как прихожане в церкви. Время от времени кто-нибудь подходил к помосту. Проситель говорил только с чиновником, которого называли Языком, и таким тихим и робким шепотом, что мы, находившиеся в конце зала, не могли ничего расслышать. После долгих обсуждений Язык объявлял решение тем, кого это касалось.

Лин Нган сказал:

— На заседаниях ченга только Язык может изредка напрямую обращаться к Хубилай-хану, и тот, в свою очередь, обращается тоже только к нему. Проситель или истец излагают свое дело Языку — который, между прочим, получил такое имя потому, что свободно владеет всеми языками государства. Затем Язык пересказывает это дело одному или двум министрам меньшего ранга. Если этот чиновник посчитает, что предмет спора достаточно важен, он направит дело выше. Посоветовавшись, вышестоящие чиновники предлагают свое решение дела Языку, который сообщает все великому хану. Тот может согласиться, внести некоторые изменения или же полностью отвергнуть решение суда. После этого Язык оглашает окончательное постановление ченга заинтересованным сторонам и всем, кто находится в пределах слышимости, — возместить убытки должен истец, или же их взыскивают с ответчика, или кого-либо подвергают наказанию, иногда дело прекращают, — и на этом — все.

Я подумал, что этот ченг в Ханбалыке совсем не похож на диван в Багдаде, где каждое дело совместно обсуждали, пока не приходили к взаимному согласию шах, его визирь и избранные мусульманские имамы и муфтии. Здесь же, хотя дело сначала и обсуждали министры, но окончательное решение всегда оставалось за Хубилай-ханом, и его приговор уже не обсуждался и не пересматривался. Хочу также заметить, что временами его решения были остроумными и необычными, а иногда просто изумляли своей жестокой изобретательностью.

Так, помню, старик Лин Нган пояснил:

— Крестьянин, который только что предстал перед ченгом с прошением, представляет целый крестьянский округ из провинции Хунань. Он сообщил, что рисовые поля там были полностью уничтожены нашествием саранчи. Земля опустошена, и крестьянские семьи голодают. Посланник просит помощи для своих земляков и спрашивает, что может быть сделано. Смотрите, министры обсудили проблему и обратились к великому хану, а теперь Язык провозгласит решение великого хана.

Язык так и сделал под жалобные вопли просителя. Лин Нган перевел:

— Хубилай-хан говорит так. Поскольку саранча сожрала весь этот рис и он теперь находится внутри нее, она должна быть очень вкусной. Великий хан дает свое разрешение жителям провинции Хунань есть саранчу. Хубилай-хан сказал свое слово.

— Святые угодники, — пробормотал дядя Маттео, — старый тиран все такой же надменный и дерзкий, каким я его помню.

— Мед в устах и кинжал за поясом, — восхищенно заметил отец.

Следующим рассматривалось дело местного нотариуса по имени Ксен Нинг, который занимался регистрацией земельных участков, завещаниями, наследством и тому подобным. Ксен Нинга обвинили в том, что он подделывал регистрационную книгу в корыстных целях. Язык объявил приговор, который ему вынесли, и Лин Нган перевел:

— Хубилай-хан говорит так. Нотариус Ксен Нинг, всю свою жизнь ты жил за счет слов. И теперь ты тоже будешь кормиться ими. Тебя поместят в одиночную камеру, и каждый раз вместо еды тебе будут подавать листки бумаги с написанными на них словами: «мясо», «рис», «чай». Они будут твоей едой и питьем, пока ты сможешь выдержать. Хубилай-хан сказал свое слово.

— Да уж, — заметил отец, — у него язык как ножницы.

Следующим и последним в то утро рассматривалось дело женщины, пойманной на измене. Оно считалось бы совсем заурядным, сказал старик Лин Нган, не будь эта женщина сама монголкой и замужем за монголом, занимающим в ханстве важную должность, неким господином Амурсамой. Таким образом, ее преступление считалось гораздо более отвратительным, чем если бы она была простой хань. К сожалению, возмущенный супруг заколол любовника насмерть, когда застал их, пояснил Лин Нган, имея в виду, что злодей умер неоправданно быстро и без мучений, которые он заслужил. И теперь обманутый муж просил ченг наказать неверную жену более справедливо. Полагаю, проситель-рогоносец был надлежащим образом удовлетворен, ибо Лин Нган перевел:

— Хубилай-хан говорит так. Виновная госпожа Амурсама будет отдана Ласкателю…

— Ласкателю? — воскликнул я и рассмеялся. — Думаю, она уже отдавалась одному из них.

— Ласкатель, — сухо пояснил старик, — прозвище придворного палача.

— В Венеции мы называем его более реалистично, Мясником.

— Так случилось, что в языке хань слова, обозначающие физические муки «dong-xing» и половое возбуждение — «dong-qing», как вы только что слышали, звучат похоже.

— Gesù, — пробормотал я.

— Я полагаю, — сказал Лин Нган, — что, когда неверная жена будет отдана Ласкателю, сопровождать ее будет обманутый супруг. В присутствии Ласкателя и, если потребуется, с его помощью супруг зубами и ногтями оторвет срамной сфинктер, а затем задушит ее. Хубилай-хан сказал свое слово.