— Вы не осмотрите больных? — спросил Осем.

— Больных? Каких больных?

— У нас их уже почти дюжина. Вы не знали? Нет-нет, я понимаю, что вы… Да и зачем бы вам, когда стоит такая погода?

У него закружилась голова, последовательность мыслей Осема казалась лопнувшим тросом, который скользит за борт и теряется… Больных? Чем именно? Хватаясь за балки и спотыкаясь, он молча следовал за Осемом, который двигался с куда большей легкостью. Моряки расступались, пропуская их, точнее, его проводника. Он их возглавляет, подумал вдруг Тейшейра, уже удивляясь, почему такая очевидная мысль не пришла ему в голову раньше.

— Вот и они! — сказал Осем, слегка поведя рукой.

Между первым шпангоутом и ближайшим к нему поперечным бимсом были растянуты импровизированные гамаки. Они простирались по всей ширине палубы, слегка накрененные, словно ряд маленьких лодок. Осем крикнул что-то на своем языке, и к ним поспешил матрос с одним из фонарей. Гамаки раскачивались, и со дна узких канав, образуемых задранными краями парусины, на Тейшейру взирали матросы. Как было бы просто, подумал он, зашить эти прорези сверху и похоронить их в море, каждого в отдельном саване. Он прошел вдоль всего ряда гамаков. Больные бросали на него невыразительные взгляды, никак не реагируя на это вторжение.

— Что с ними такое? — спросил Тейшейра.

Осем наклонился над последним из гамаков. Его пальцы коснулись рта больного, и он сказал что-то, чего Тейшейра не разобрал. Моряк открыл рот.

Тейшейру едва не вырвало. Вонь, ударившая ему в ноздри, говорила о разложении, о мясе, готовом служить пристанищем для червей. Зубы у больного были длинными, как собачьи клыки; десны с них слезли, а остальная плоть почернела, как и язык, который распух вдвое больше против обычных размеров, вмещая в себя внушительный ком гноя. Тейшейра отвернулся и обнаружил, что матросы столпились вокруг и выжидательно на него смотрят, меж тем как корабль по-прежнему сотрясала килевая и бортовая качка.

— Что я могу поделать?

Или кто-либо другой? Осем с секунду его разглядывал, затем опустил глаза. Матросы начали отворачиваться. Он в чем-то провалился, не выдержал некоего испытания. Так вот зачем Осем привел его сюда: показать им, что он, Тейшейра, бессилен.

— Этот вот перестал есть, — сказал Осем, пожимая плечами. — Не может глотать, понимаете?

Он кивнул. Находиться здесь, внизу, вместе с этими людьми, — это было невыносимо.

Затем последовало какое-то волнение, и шум бури усилился. Люк открылся, и моряки, отстоявшие вахту, почти не утруждали себя спусканием по трапу, предпочитая упасть, а потом просто валяться на палубе. Товарищи поднимали их безо всякого удивления. Один принялся кричать, собирая следующую вахту. Тейшейра двинулся назад и смотрел, как двадцать или более матросов карабкаются наверх, чтобы заменить изможденных собратьев. Из люка хлынул обильный поток воды, окатив его с головы до ног.

— Ужасная погода! — крикнул ему в спину Осем.

Тейшейра, чувствуя некую насмешку в его голосе, не отозвался.

Пробираясь обратно к себе, он увидел, что матросы, только что заступившие на вахту, начали карабкаться на бизань. Треугольный парус опять вырвался. Брызги едва успевали стечь по желобу, прежде чем очередная водяная гора разбивалась о борта «Ажуды», вздымая огромные колонны морозного рассола. В неистовстве моря было что-то от безумия, словно тысячи армий сражались без каких-либо обязательств или стратегии, имея целью только одно — убивать. Перед кораблем распахивались черные водяные склоны, и он нырял вперед. Горы разрывались, становились пропастями, опрокидывались на другие горы, разбивали их вдребезги, разбивались о корабль… Выжить хотя бы одно мгновение в этом хаосе уже было чудом. А ведь в Айямонте пытаются провести по этим местам прямую линию, подумал он, но ему было не до смеха.

После этого случая он наблюдал за штормом из своей каюты и покинул ее только для того, чтобы присоединиться к Эштевану и дону Франсишку в обиталище последнего. Там они жевали полоски сушеного мяса, пили затхлую бочковую воду и огненный спирт, который дон Франсишку нацеживал из маленького бочонка. Ежась под мокрыми одеялами, они дрожали, озабоченные лишь тем, как поскорее согреться и наполнить желудок. Молчание их перестало быть неловким — до того измотал их шторм. Фидалгу пил умеренно, но постоянно, и лицо его горело от выпитого. Из нескольких слов, которыми обменялись дон Франсишку и Эштеван, Тейшейра понял, что они дрейфуют посреди бури, что ветры гонят их на северо-запад, что Игольный мыс где-то там, дальше, и что он сокрушит корабль, если тот на него наткнется.

— Возможно, мы его уже миновали, — глухим голосом сказал Эштеван.

Дон Франсишку кивнул. В любом случае они ничего не могли поделать. Сильнее отклоняться от направления ветра они не смели из опасения повернуть «Ажуду» бортом к шторму. Тогда все могла бы решить одна-единственная волна. Или, может быть, две. Корабль стал бы качаться до тех пор, пока не погрузился бы в море. Там, внизу, было бы спокойно, подумал Тейшейра. Всего несколькими саженями ниже этого сумасшествия царила невероятная тишина. К этому мог бы привести один неверный поворот румпеля. Один-единственный.

Гонсалу теперь к ним не присоединялся и, как казалось Тейшейре, вообще не покидал палубы, хотя это было невозможно. Лоцман тащился вдоль канатов, протянутых между леерами, выкрикивая указания морякам, на долю которых выпало несчастье быть посланными вперед, и проклиная стоявших у румпеля, если они отклонялись от заданного им курса хотя бы на один градус. Его стегали холодный дождь и ветер. Он привязывался к фок-мачте и час за часом глядел на беснующееся море. На швыряемой в разные стороны щепке, которая была его судном, среди бимсов, досок обшивки, рангоута, канатов, парусины, а также плоти и костей, сражавшихся с ними, один он был неподвижен и несгибаем. Все остальное перемалывалось холодом и усталостью в простую материю — и тщетное сопротивление, и тела, изливающие свое тепло в море. Это продолжалось двенадцать бессолнечных дней и тринадцать безлунных ночей. А потом Тейшейра, проснувшись, обнаружил вокруг себя покой и тишину и на мгновение, запертый в своей каюте и завернутый во влажные одеяла, вообразил, что море и в самом деле их поглотило и они погрузились на дно, оказавшись по ту сторону любых содроганий и звуков. Встав в дверном проеме каюты, он протер глаза, прогоняя остатки сна. Палубу заливал солнечный свет. Шторм прошел.

На судне распахивались все люки и двери, натягивались лини, и вскоре, когда команда поснимала с себя одежду и развесила ее сушиться, палуба «Ажуды» стала напоминать прачечную. С просыхающих канатов и парусов осыпалась соленая корка, хрустевшая под ногами. От пропитанной влагой обшивки валил пар. Гонсалу снова установил на полубаке свой навес, меж тем как матросы, обнаженные, как и он сам, по пояс, шатаясь, бродили по палубе, часто мигали и потягивались, впитывая солнечное тепло. Топку подняли наверх, и вскоре по кораблю распространился запах варящейся вяленой рыбы. Наконец матросы с нижней палубы вынесли своих мертвецов.