Тейшейра смотрел, как шесть раз подряд производилась одна та же церемония: дон Франсишку бормотал молитву, доску опрокидывали, и следовал звук, производимый холстом, скользящим по дереву. Тишина. Всплеск. Три из этих мешков не были должным образом утяжелены и, подгоняемые легким ветром, поплыли за кормой, оставаясь в пределах видимости более часа. Матросы, казавшиеся, как и прежде, невозмутимыми, бросали в топку, за которой аккуратно ухаживал Осем, маленькие кубики благовоний. Один приостановился и обменялся с Осемом несколькими словами. Моряк повернулся, словно бы готовый уйти, но потом передумал и продолжил дискуссию, которая вроде бы становилась горячей, хотя говорили они по-канарийски и Тейшейра не понимал ни единого слова. На них стали оглядываться другие матросы, но потом Осем что-то коротко рявкнул, и его собеседник осекся посреди фразы. Осем быстро отвернулся, и Тейшейра перехватил его взгляд. Смотритель печально пожал плечами. Матросы вернулись к своей работе. Рифы были отданы, паруса распущены. Две команды, под руководством Эштевана обследовавшие такелаж, обнаружили два рея, треснувших вдоль волокон, и стали их заменять. Треугольному парусу, не нужному при таких ветрах, предоставили свободно развеваться, пока он не высохнет. Один из баркасов был разбит настолько, что о починке нечего было и думать, и его изрубили на дрова, которых оставалось крайне мало. Тейшейра наблюдал, как судно, которое он знал до шторма, с волшебной быстротой залечивает свои раны и снова становится «Ажудой». То был день облегчения и свободы, день необычайной роскоши после двухнедельных лишений. Тейшейра позволил себе в полной мере им насладиться, а когда через несколько минут после заката на небе появился Звездный Крест, по которому они ориентировались, отправился разыскивать Гонсалу.

Он обнаружил лоцмана на палубе полуюта — тот неотрывно глядел на южный сектор неба, который теперь оставался у них за кормой. Казалось, что Гонсалу, прикованный к пучку света, найденному в ночном небе, опирается на нечто бесконечно спокойное, обретаемое им где-то глубоко под легким колыханием палубы или под волнами, покачивавшими корабль. Тейшейра немало минут наблюдал за ним, прежде чем тот оторвал взгляд от своего инструмента. Повернувшись к Тейшейре, Гонсалу не выказал никакого удивления. Тейшейра последовал за ним вниз, в уголок, который лоцман расчистил для себя в рулевой рубке, и ждал, пока тот сосредоточенно изучал столбцы чисел и производил медленные расчеты. После этого все пошло быстро. Гонсалу развернул карту и провел по ней пальцем с востока на запад, под самой оконечностью континента и дальше, в пустой океан. Палец его сдвигался то вперед, то назад, сужая линию, на которой они могли находиться, до тридцати-сорока лиг. Корабль был где-то на ней, но поскольку во время шторма они сбились с курса, определиться точнее можно будет только тогда, когда они снова увидят землю.

— Вот, — сказал Гонсалу, указывая на точку к северо-западу от них. — Остров Святой Елены. Там мы сможем набрать дров и воды, свежей пищи…

Он прервался: Тейшейра смотрел на него с возмущением.

— Нам надо сюда. — Он ткнул в точку, расположенную прямо к северу от них. — Как мы договаривались. Как я вам велел. И как приказал бы герцог, если бы не был в Кочине в день нашего отплытия. Сан-Томе.

Лоцман помотал головой.

— Мы туда вовремя не доберемся. Воды на шестнадцать дней, а еды еще меньше, к тому же большая часть ее испортилась. Моряки, тела которых мы сегодня предали морю, были только первыми…

Он снова умолк.

— Нам надо поговорить с доном Франсишку, — твердо сказал Тейшейра. — Он заупрямится так же беспричинно, как его пристреленный мерин. Я ожидаю от вас поддержки в данном вопросе, вы понимаете меня, лоцман? — Тот ничего не ответил, и Тейшейра продолжил: — Дон Франсишку — хозяин здесь, на борту. На берегу он не окажется полезным союзником. Вы хотите вернуться в Гоа, к своей жене, и вы туда вернетесь. Но отплывете вы сразу же после открытия навигации или же через десять лет, сказать уже труднее. Определенно можно утверждать только одно: вы поплывете на корабле, который несет флаг дона Маноло, а именно перед доном Маноло я предстану с докладом по прибытии.

— Вы мне угрожаете? — негромко проговорил Гонсалу. — Неужели этот зверь так для вас важен, что вы готовы подвергнуть команду риску десятидневного плавания?

— Как я понимаю, плавание займет добрую часть месяца, — отозвался Тейшейра. — И — да, это животное мне дороже, чем сотня коней дона Франсишку, а королю оно еще дороже.

Лоцман помотал головой. На лице у него была написана непреклонность.

— Я не стану этого делать, — сказал он.

Тейшейра вздохнул.

— Расскажите мне о «Синку Шагаш», — мягко сказал он.

Гонсалу уставился на него без всякого выражения.

— Этот корабль погиб.

— Как именно он погиб?

На этот раз Гонсалу сделал паузу подольше.

— Сел на мель.

— И вы были его лоцманом?

Молчание.

— И вы были его лоцманом?

Последовало еще более долгое молчание. Гонсалу старался не глядеть ему в глаза. Тейшейра тоже молчал, поняв теперь, каким образом герцог убедил лоцмана отправиться в плавание на «Ажуде». Спустя некоторое время он снова заговорил.

— Пойдемте. Давайте скажем дону Франсишку, куда направляется его судно.

Юго-западные пассаты должны были стать устойчивыми через несколько недель, а пока оставались изменчивыми, и если в какой-нибудь день корабль быстро продвигался вперед, то лишь затем, чтобы назавтра замедлить свой ход. Они могли рассчитывать только на слабое южное течение, которое устремлялось под углом к берегу Ангра-дуз-Ильеуш, этой странной пары конических островов, легко опознаваемых благодаря огромному кресту, водруженному на более обширном из них. Тейшейра смотрел, как острова исчезают, когда корабль стал менять курс, перемещаясь в долготном направлении к Сан-Томе. Дон Франсишку бушевал и орал, пока наконец Тейшейра не выложил полученные им приказания перед фидалгу — разбирая их, дон Франсишку от напряжения щурился и высовывал язык. Затем он снял с себя всякую ответственность за бедствия, которые, несомненно, проистекут из этого образчика безумия, и приказал обоим убираться из его каюты. Сначала — его коня, теперь — его корабль, подумал Тейшейра. Как же он должен меня ненавидеть!

Соленое мясо и сушеная рыба сгнили в своих бочках и теперь никуда не годились. Оставалось немного риса и гораздо больше муки — вот из них-то и готовили на палубе лепешки. Вся команда перешла на половинный рацион, и Тейшейра чувствовал, как растет его голод, становясь тяжелым камнем в брюшной полости. Сначала Тейшейра сидел у себя в каюте, решаясь выйти только для того, чтобы поесть и встретиться с Гонсалу, который прочерчивал курс на карте в течение часа после заката. Согласно его расчетам, при нынешней скорости продвижения они должны были увидеть Сан-Томе через пятнадцать или шестнадцать дней, «если кто-нибудь еще останется в живых, чтобы увидеть», — добавил он мрачно. Делалось все жарче. В каюте у Тейшейры стало душно, и это заставляло его выходить на палубу. Многие из хранившихся там грузов пришли в негодность и были после шторма выброшены за борт. Его собственной кладью были тюки шелка, целых двенадцать квинталов, которые, уложенные в клети и обернутые клеенкой, лежали где-то внизу и теперь, по всей вероятности, гнили. Он пытался вычислить их стоимость в крузадо и рейсах, по том свою собственную стоимость, потом стоимость «Ажуды»… Если бы Ганда состоял не из мяса, костей, шкуры и рога, а из шелка, сколько барыша он бы принес? Сколько тяжелых золотых монет? Сколько человек?