Им жить нужно, Дарина Анатольевна. Жить! А не оглядываться назад. Знаете, как говорят — меньше знаешь, лучше спишь… Я вот рад, что Ника деда Бухалова в живых не застала. Мама… бабушка Дуня наша, покойница, — после его смерти прямо расцвела! Помолодела даже. Двадцать лет еще прожила. Нику вынянчила, была ей утеха на старости лет… Никушка тоже ее любила. Всегда цветы им носит на Лукьяновское… Всей семьей ходим… В поминальные дни, в День Победы… И в День чекиста, а как же! Что я мог, то ей дал. Чего у самого не было. А моя дочка выросла в нормальной семье! Как у людей… Моя бы воля — я бы ей вообще ничего не рассказывал, пусть бы так и думала, что она Бухалова — по деду-бабе… Что ж, если теща влезла, гадюка… А чего вы хотели? Чтобы я своему ребенку рассказал, что ее родная бабушка повесилась в тюрьме после того, как ее на допросе изнасиловали трое мужиков за раз?..

Да, так. Повесилась. В камере, на собственной косе. Ик!.. Косой… задушилась. Я сам только пару лет назад узнал. Докопался… Двадцать лет копал, чтоб такое откопать… Оно мне было нужно? Нужно, скажите?

А — фронтовики, дорогая вы моя, фронтовики… Понимать нужно. С немками в сорок пятом можно было, война все списала… А бандеровцы — они же считались теми же фашистами: «украинско-немецкие националисты», так же их называли… У немцев они были «украинско-жидовские», а у нас «украинско-немецкие»… Вот такая судьба выпала моей еврейской маме. Не еврейская, в войну, — так после войны, получите-распишитесь — немецкая!.. И не сказал ей никто, дурочке, что нельзя так злить… молодых мужиков, которые пол-Европы покорили, до Берлина дошли! На Рейхстаге расписались… Знаете, какую на Рейхстаге мой отец… Бухалов, самую большую надпись видел? Метровыми буквами! Извините, говорю как было: ЕБАЛ Я ВАС ВСЕХ!..

Хух… Не бойтесь, алкоголь меня не берет. Порой даже жалко, думаешь — лучше б брал…

А вы думали, как? Документик вам найди — и всё? В документиках, дорогие вы мои, о таком не пишут…

Следователя? Наказали, да. И тех двоих… остальных, тоже… В звании понизили… на два месяца. Самоубийство в тюрьме — чепэ, хуже побега. Как только и смогла… Сбежала, ну умничка. И от меня сбежала… Родная моя мать. Как в песне: «Рідна мати мо-я, ти но-чей не-до-спа-ла…» Эх… Извините… Знать бы, где лежит, я бы ей эти слова… на памятнике выбил…

А вы мне про могилку… вашей родственницы. Какие могилки! Куда вывозили трупы из тюрем, где закапывали — кто же вам скажет? Кто закапывал, тот молчит… если еще живой. Вот недавно отозвался… ветеран, из России, был в той бригаде, которая Шухевича труп… утилизировала… Спецоперация была, участникам потом отпуска дали… Бригада труп вывезла, сожгла и пепел развеяла — в лесу, над Збручем… Следы не должны были остаться! Понимаете? Никаких следов, так и сейчас… в Чечне делается: после зачисток — аннигиляция… Не найдете вы ничего! И я не найду… где моя родная мать была похоронена. И что делать? А? Не скажете… А я вам скажу! Скажу… Будут у вас свои дети — поймете… Потому что ребенку нужно, чтобы было место… памятник, свое кладбище в городе, куда пойти, когда все ее друзья с родителями ходят к родным могилам в поминальные дни, а потом в школе рассказывают… Не иногородняя же она! Киевлянка… Коренная уже, считайте. Если есть могилы — значит, коренная. Дедушка, бабушка… Все, чего у меня не было, — все я ей дал. Моя дочка не сирота! Маленькой — портрет на памятнике показывал, учил: «деда», «деда»… Она до сих пор так говорит… И не дай бог… не дай бог… Ик!.. Извините… Нет, это я так… закашлялся…

Не лезьте вы туда! Зачем это вам? Не нужно…

Думаете, страх во мне говорит? Да, страх! Пусть будет — страх… А как без страха жить? Расползется все — видите, как расползается!.. Целая держава расползлась, как только бояться перестали… Мне пятьдесят шесть лет, я всю жизнь боялся… отца боялся, начальства, по службе оступиться боялся… А теперь ничего уже не боюсь — за себя не боюсь, не за себя… Вы бы видели, какой это… ужас… Косы у нее… на фото… У матери моей, Леи Гольдман… Две косы вперед переброшены… Черные… У Никушки тоже волосы красивые, густые… бабушка Дуня ей в школу косички заплетала… Брр!… Никто то фото не увидит. Разве что когда самой пятьдесят лет исполнится… Свои дети будут, внуки… Если ей это будет интересно… Фото я оставил. Из всего дела — фото оставил… Никому не показывал. И не покажу… Тьфу-тьфу… Не дай бог… Обо все деревья готов стучать лбом…

А кнопку нажимать — не-е-ет, дураков нету!.. У меня ребенок, я ей нужен. Матери родной не был нужен… не посмотрела, что дитя малюсенькое бросает, двух месяцев еще не было, чужие люди вырастили — пусть!.. Зато дочке нужен, своей кровиночке единственной… Всё, что у меня есть, — всё ей! Квартира от деда с бабой, дача — тесть, считай, своими руками построил… Консерваторию захотела — получай консерваторию! Ничего, прокормим, пока я жив — нужды знать не будет! Пусть учится… Может, дай бог, и выбьется… в солистки какие-нибудь, она у меня способная… и с амбициями девочка, слава богу, это я ей тоже дал — уверенность в себе, которой у меня не было никогда, рос как волчонок… Что мог — все дал! И пока я живой, так будет… А совесть у меня чистая, ни перед кем я не виноват…

О, пошла! Пошла! Давай, давай, дорогуша, не дергайся, не на такого напала… Вот мы тебя сейчас… хорошенько…

А, сука, б…! Сорвала крючок… Хороший крючок, зараза, японский… Будешь теперь плавать, дура, с крючком в губе, пока не сдохнешь…

Вот черт, это ж надо… Досада какая… Здоровенное что-то было, может и сом, — они хитрые!.. Или щука… вот же падла, ну надо же такое… Извините…

Там что-нибудь еще осталось? В бутылке той?..

Ну хрен с ним — поехали! За наших отцов… И за моего… за Ивана Трифоновича Бухалова, который нас здесь сегодня собрал… Пусть ему будет хорошо… на том свете… Если он, конечно, есть — тот свет…

Дело? Какое дело, Дарина Анто… тьфу, то есть Анатольевна? Нет никакого дела… Леи Гольдман. Не было.

Да, можно и так: не представляло исторической ценности. Ишь, какая вы… памятливая… Быстро схватываете.

В Яд ва-Шем[45]Леа Гольдман, Дарина Анатольевна. В Яд ва-Шем, в Израиле. Погибла в Перемышленском гетто, в сорок втором году. Вся семья, списком, — Гольдман Давид, Гольдман Борух, Иосиф, Этка… Гольдман-Берковиц Ида… и Гольдман Леа там же. И так лучше всего… для всех.

Огурчик берите… Берите-берите, не церемоньтесь…

А про Ивана Трифоновича я вам не окончил… Я же вам обещал — про ваше дело… По погибшим… погибшей… шестого ноября сорок седьмого года, как вы и хотели… Нет, Дарина Анатольевна, вот, чего нет, того нет, — документика, как вы хотели, я вам не нашел. А скажу я вам другое… тоже — про Ивана Трифоновича, думаю, это вам будет интересно… Сейчас, только крючок новый привяжу… Во-он ту баночку, не в службу, а в дружбу, — передайте мне, Амброзьевич, чтоб два раза не вставать… О, спасибо.

Плюх! Люблю этот звук… Ловись, рыбка, большая и маленькая… Правда же, в хорошее место я вас пригласил? Тишина какая, а? Каждый шорох слышен… И не скажешь, что в центре города. Монастырь выручает, а то бы здесь тоже все застроили… Там дальше, ближе к Южному мосту, уже выросли хоромчики, видели? К воде подхода уже нет, загородили… На такой заработать — мне уже жизни не хватит, хе-хе… Да…