Но вот как-то, когда она играла с девочками у ворот, подруга ее бросила глиняные пирожки, что они стряпали, и с радостным криком — «Папа! Папа!» — побежала навстречу высокому мужчине. Тот нагнулся, подхватил ее на руки и подбросил высоко в небо.

У Камилы сладко закружилась голова, словно это она взлетела в воздух, а потом обняла широкую загорелую шею.

…Мать перебирала на крыльце только что сорванную молодую крапиву.

— Где мой отец? — ошарашила ее вопросом Камила.

Мать выронила эмалированную миску, куда складывала очищенные листья крапивы.

— Твой отец умер, — опомнившись, сказала она.

— Почему? — строго спросила Камила, словно это сама мать была виновата в том, что у нее теперь нет отца.

— Он воевал с фашистами, и немецкая пуля попала в него и застряла в сердце.

Мать опустила голову. Руки быстро-быстро перебирали крапиву, и Камила увидела, как на зеленый свежий лист капнула слеза. Мать поправила платок, и Камила только теперь заметила, какой он черный, черный, как ночь, черный, как ее косички. И вспомнила, что никогда не видела на матери ни светлого платка, ни яркого платья.

С тех пор, жалея мать, она больше никогда не спрашивала об отце.

Так проходили дни, светлые, как лужайка из одуванчиков, когда тревожный ветерок налетит, растреплет цветы и снова — тишина, солнышко, покой…

Но настало утро, когда Камила проснулась от душераздирающих криков женщин: «Ушла, ушла за своим мужем», «На кого же ты покинула дочь?», «Несчастная, она теперь круглая сирота».

Так причитали женщины.

— Мама, мама! — позвала Камила, но над ней склонилась не мать, а сестра отца Аймат.

— Зови, не зови, нет больше твоей матери. Подо льдом она в проруби, не услышит оттуда твой нежный голос, — причитала Аймат.

А через несколько дней двери и окна их дома заколотили досками. А ее вместе со всеми вещами, с кричащими курицами и мычащей коровой взяла к себе Аймат; своих детей у нее не было.

Камила еще при жизни матери чувствовала знобящий холод, когда встречалась с теткой. Мать и Аймат недолюбливали друг друга, и потому Камила, еще смутно понимая это, тоже относилась к тетке настороженно.

Теперь же, когда Аймат взяла ее в свой дом, чтобы заменить ей мать, девочка еще больше невзлюбила тетку. Да и разве могла хмурая, неприветливая Аймат сравниться с ее доброй, ласковой мамой?

Все в доме тетки не нравилось Камиле. И керосиновая лампа светила скупо и чадно, не так, как дома. И очаг не так горел, и голос Аймат был холодным, как лезвие кинжала. Каждое утро Камила просыпалась от крика тетки: «Вставай, тебе говорят! Накорми кур, прогони корову в стадо, подмети двор да забей щели в сарае сеном и кизяком. Разве ты не видишь, что в нашем сарае гуляет ветер, тогда как в соседском и муравью негде проползти?»

А мать, бывало, на заре вставала тихо-тихо, чтобы не разбудить дочь. Если же Камила просыпалась, мать, обнимая, снова укладывала ее. И сквозь сладкий сон Камила слышала: «Спи, ласточка белокрылая! Спи, пока солнышко не разобьет на твоей голове охапку золотых лучей. Спи, пока мама твоя не вернется с полным кувшином родниковой воды!»

Когда же Камила наконец вставала с постели, в очаге уже ярко горел огонь, весело потрескивали кизяки и сладкий запах оладий или чуду, залитых урбечем, плавал и дымился в воздухе. Этот запах впитывался в нее вместе с солнцем, и, подпрыгивая, она бросалась на шею матери.

«Сейчас умою тебя, радость моя! — ласково звучал материнский голос. — Вот вода. В ней целую ночь купались звезды, плавала луна, а утром небо уронило в нее росу».

Камила подставляла ладони — и дрожь от холодных струй проходила по всему ее телу, смывая остатки сна. И целый день в доме и во дворе звучал ее голос, словно чириканье ласточки.

А теперь и утро не радовало Камилу. И песни, которым учила мать, забылись. И еда не лезла в горло.

Аймат слыла в ауле угрюмой и жадной женщиной. Ни подруг, ни друзей у нее не было. Она ни к кому не обращалась за помощью и сама ни от кого не принимала ее. Если ей случалось заболеть, она предупреждала Камилу: «Не говори никому, а то, чего доброго, навещать придут».

Камила не могла понять, отчего она так не любит людей? Мать, наоборот, когда хворала, говорила: «Позови, доченька, соседку. На людях мне легче, глядишь, и болезнь быстрее пройдет».

В этот же год Камила пошла в школу. Работы по дому не убавилось, и она очень уставала. С некоторых пор она стала чувствовать на спине такую тяжесть, словно к ней прилип кусок скалы. Она даже иногда ощупывала спину, но ничего не находила.

Камила училась уже во втором классе, когда их оставили после уроков и объявили, что будет медосмотр. В класс торопливо вошли две женщины в белых халатах. Когда очередь дошла до Камилы, она заметила, что они испуганно переглянулись. На спину ей легла какая-то линейка. Потом ее положили на скамейку парты и долго щупали ее худые плечи, шею и руки.

А через месяц Камилу отвезли в Кисловодск в санаторий и положили в гипсовую люльку. Лежа она читала, лежа писала. Там же она начала лепить из пластилина разных зверюшек и птиц. Это занятие увлекло ее. Часами она мяла пластилин, лепила и снова разламывала фигурки.

В Кисловодске ее навестила тетя Аймат. Увидев, что она лежит в гипсовой люльке, Аймат зарыдала. Оказывается, тетя умела плакать. Это открытие удивило Камилу.

И вообще Аймат была здесь совсем другой, не такой, как в ауле. Она без конца целовала свою племянницу, гладила ее волосы и руки. С тех пор Аймат стала приезжать в два месяца раз. Она привозила столько гостинцев, что их хватало на целую неделю для всей палаты. В тумбочке Камилы хранились разные яства: черная икра, мед, урбеч, сладости.

«Врачи говорят, тебе надо хорошо питаться, чтобы быстрее поправиться. Кушай, доченька, я еще привезу, мне для тебя ничего не жалко. Если надо, про дам и последнее платье», — говорила Аймат, выкладывая из сумки банки и свертки.

Пять лет пролежала Камила почти без движения. Детский санаторий в Кисловодске стал ей родным домом, а больные и медперсонал — семьей. Здесь же она и училась. Она уже закончила восьмой класс, когда ее выписали и послали учиться в ленинградское художественное училище.

Но ни кисловодский санаторий костных болезней, который поставил ее на ноги, спас от инвалидности и уродства, ни художественное училище, где все любили ее, не смогли окончательно смыть