труженица, — смеялся он. — Совсем вошла в глину. Смотри, не окаменей. А то станешь скульптурой. Что я тогда буду делать?

— Ахверди! — и она протянула к нему руки.

…Мучительно тянулись дни. Работа застряла. Глаза так и не получались. Без жизни, без огня, какие-то бельма, а не глаза. И Камила, превозмогая ощущение неловкости, решила снова пойти в цех и хоть издали понаблюдать за парнем. Каково же было ее удивление, когда у станка она увидела совсем другого, пожилого рабочего.

— Тут работал молодой парень, где он? — смущенно спросила она.

— Он здесь больше не работает, — ответил мужчина и посмотрел на нее как-то многозначительно.

Камила хотела спросить, не перевели ли его в другой цех, но постеснялась.

…Была ранняя весна. Трава своим острым копьем разрезала землю. Почки разрывали свои сердца. Солнце ломалось на тысячи лучей, чтобы на всех хватило тепла и света.

И в жизни Камилы тоже наступил долгожданный день. Ее скульптура, перелитая в бронзу, но пока скрытая материей ото всех глаз, уже стояла посреди заводского двора. На три часа дня было назначено ее открытие.

И вот большой заводской двор заполнился народом. После короткой, но торжественной речи директора был дан сигнал, и огромное серое полотнище стало медленно сползать вниз, обнажая голову, плечи, торс молодого рабочего. Все зааплодировали. Камиле жали руку, поздравляли, тормошили, дарили цветы. На торжественное открытие пришли все: партком, и дирекция завода, и представители горкома партии, и товарищи из отдела культуры. Не было здесь только одного человека — Ахверди.

…Камила шла по кипучему весеннему городу, В каждом шорохе, в тени, в дуновении ветра ощущалась весна. Улицы стали словно светлее и шире.

В распахнутом окне пятого этажа девушка в коротком ситцевом платье мыла стекла. Она стояла на подоконнике над гулом и звоном города, как сама весна.

У подъезда на свежепокрашенной скамейке сидела бабушка и сосредоточенно покачивала голубую коляску.

Мимо Камилы прошли парень с девушкой. Он, смеясь, что-то говорил ей. Она смущенно уткнула нос в комочек подснежников. Всюду весна!

Но чем дальше шла Камила сквозь сияние и звон весеннего города, тем больше угнетала ее оголенная ясность этого дня. Даже подснежники, которые продавались на каждом углу, раздражали ее.

«Зачем столько света? — думала она. — Чтобы видна была каждая морщинка на лице и каждое пятнышко на сердце? И никуда не денешься, не спрячешься от этого света. Он всюду».

Камила шла и думала о чем угодно, но только не об Ахверди. Она вспомнила весну в Кисловодске, которую она видела с балкона, куда их вывозили в колясках. Вспомнила раскидистое дерево с твердыми плодами в колючках. Кажется, несъедобный каштан. Это дерево переросло их балкон и сверху бросало на него свои колючие плоды. Она вспомнила Ленинград. Холодную весну, ветер с Невы и подснежники, которые там стоили дорого — столько же, сколько целый обед в студенческой столовой. Но она все равно иногда покупала цветы, а вместо обеда съедала батон.

Никто не дарил ей цветов. Почему? Может быть, потому, что она была такой замкнутой, отчужденной и ребята побаивались ее.

А Ахверди! При этом имени у нее сладко и больно заныло сердце, только с ним она была другой — открытой, разговорчивой, беззаботной. «Что же я делаю? — опомнилась Камила. — Разгуливаю по городу. А он, может быть, попал в беду, может, его сшибла машина и сейчас, искалеченный, он лежит в больнице?..»

За все время она была у него дома только дважды. В первый раз, когда они встретились, чтобы идти на балет свердловского театра, гастролировавшего в Махачкале, и он забыл дома билеты. И второй раз, когда они вдвоем встречали у него Новый год. Тогда он сам украшал елку, а снегурочку, что стояла под елкой, называл Камилой. Они пили шампанское, жгли бенгальские огни и целовались, целовались…

…Камила нажала кнопку звонка. Он залился звонко, решительно и жалостно стих. Камила нажала еще раз — ни звука в ответ. Она постояла на лестничной площадке, раздумывая, удобно ли позвонить соседям… и, так ничего и не решив, рассеянно спустилась вниз.

В это время у подъезда остановилась машина, и в оконном стекле Камила увидела… Ахверди. Рядом с ним сидела женщина с высокой прической и грубым портфелем. Он ласково простился с ней и вышел из машины. Но, увидев Камилу, отвернулся и стал махать вслед удаляющейся машине. Не успела Камила от радости перейти к недоумению, а от недоумения к ревности, как он, ее Ахверди, уже нежно обнимал ее.

— Что случилось? — пролепетала она.

— Да ничего особенного. Просто был занят заводскими делами… вне завода.

— Но ты же знал, что у меня все равно что экзамен, — упрекнула его Камила.

— Да, но… жизнь вносит свои коррективы. Обстоятельства бывают сильнее нас, — и он развел руками. — Радость моя, поздравляю тебя!

— Кто эта женщина? — вдруг спросила Камила. Она еще не могла понять, чем ее обидел ответ Ахверди, но что-то уже ныло внутри глухо и больно.

— Партийный работник, шефствует над нашим заводом. С ней-то я сегодня и улаживал наши заводские дела, — беспечно ответил Ахверди.

И у Камилы отлегло от сердца.

…Но, несмотря на то что Ахверди был по-прежнему ласков и внимателен к ней при встречах, встречи эти становились все реже. На заводе Камила не бывала с тех пор, как закончила работу над скульптурой. Телефона у нее не было. Звонить же ему она стеснялась, тем более что домашнего телефона он тоже не имел, а кабинет его на заводе был вечно заполнен людьми, и Камиле казалось неприличным вести с ним личный разговор при всех, пусть даже по телефону.

Камила мучилась в догадках, искала ответа, но ничего не могла придумать. Стадион «Динамо» заказал ей скульптуру физкультурницы, но работа не клеилась. Руки утратили свою гибкость, стали неповоротливыми, тяжелыми, словно тяжелые гири были привязаны к ним. И вот, когда со времени их последней встречи прошло уже десять дней, Камила не выдержала…

В проходной ее узнали и пропустили. Камила сразу прошла в его кабинет.

Он был один. Увидев Камилу, он с радостной улыбкой пошел ей навстречу.

— Здравствуй, моя хорошая! Что ты бледная сегодня? — озабоченно спросил он, поворачивая ее к свету. — Уж не заболела ли?

При звуках его голоса Камила размякла, почувствовала, как слезы подступают к горлу, забыла все суровые слова, которые собиралась сказать ему.

— Ахверди, — умоляюще пролепетала она. — Что случилось? Почему мы перестали видеться? Я не могу так.

Лицо Ахверди посерьезнело. Он как бы задумался.

— Милая, — наконец сказал он вкрадчиво, — ничего не изменилось в моем отношении к тебе, но