движением он соскочил с кресла, подошел к ней, присел на краешек письменного стола, не обращая внимания на сдвинувшиеся папки.

Великое братство студенчества уже объединило их.

— Почему же мы ни разу не встретились? Ведь на Новый год все дагестанцы собирались у кого-нибудь в общежитии, — восторженно говорил он. — Как вас звать-то?

— Камила. А вас?

— Ахверди. Знаешь что, я провожу тебя в другой цех, — предложил он, переходя на «ты». — Там отличные ребята. А этот парень, он из трудных. Год отсидел…

— Неужели? За что? — поразилась Камила, вспомнив его ясное, открытое лицо.

— За перевыполнение плана, как ты знаешь, не сажают. Этот сидел за драку. На одно слово у него в ответ — десять, на второе — сжатый кулак.

…Но, сколько бы лиц ни встречала Камила, сколько бы ни наблюдала рабочих у станков, сколько бы эскизов ни делала, как бы ни старалась освободиться от навязчивого образа, но все равно, когда утвердили эскиз скульптуры, оказалось, что лицо рабочего, который, отлитый из бронзы, должен был стоять в заводском дворе, как две капли воды из одного родника, похоже на того парня.

Для работы над скульптурой заводской комитет выделил ей красный уголок. Сюда завезли глину, и Камила теперь проводила здесь все дни и вечера.

Как-то Ахверди зашел в красный уголок. Они разговорились, и он вызвался проводить ее. У подъезда он нежно задержал ее руку в своей и сказал: «До завтра!»

И это «до завтра» тревожно забилось в ее висках. «До завтра!» — стучали каблучки, когда она поднималась по лестнице. «До завтра! До завтра!» — нежными колокольчиками звенела ложка о стекло стакана, когда она пила чай. «До завтра! До завтра!» — шуршала накрахмаленная простыня, когда она ворочалась, не в силах уснуть. «До завтра!» — беспокойно и жарко шумела кровь.

…Чем ближе подходила она к заводу, тем сильнее стучало сердце. Вот-вот покажется тот, кто так неожиданно стал виновником ее сладкого беспокойства.

Он ждал ее в красном уголке. Глаза его сияли. И весь он был такой, как будто стоял под радугой и она озаряла его всем своим семицветьем.

— Камила!

— Ахверди!

— Я хотел тебе сказать!

— Не надо!

— Почему?

— Милый!

Поток бессвязных, непереводимых слов.

— У, Бурый медведь, — наконец опомнилась она. — Уходи! Ты мне мешаешь!

— Ах так, значит, я медведь, да еще и бурый, — притворно обиделся он.

— Бурый, бурый, уходи! — и она ласково подтолкнула его к двери.

— А ты не боишься медведя? — спрашивал он, пытаясь поймать ее руки. — Я ведь сильный, я скалы отламываю от гор, Я деревья вырываю с корнем. — Он схватил ее и привлек к себе.

— А я тебя приручу! — смеялась она, загораживая ладонью губы и ласково, но настойчиво высвобождаясь из его рук.

Ею владело то редкое состояние души, когда человек становится всесильным, открытым для добра и счастья…

…Ахверди уезжал в командировку в Новочеркасск. Это была их первая разлука. Она провожала его. Когда объявили: «Провожающие, просим покинуть вагон», Камила почувствовала, как в ней что-то оборвалось…

Уже показалась неумолимая проводница, уже прозвенел последний звонок. Уже и сам Ахверди подталкивал ее к выходу. И вдруг, когда она ступила на перрон, он сунул руку под пальто и вытащил оттуда небольшого плюшевого медведя с желтым бантом на шее.

— На! Он тебе скучать не даст. Разговаривай с ним, как со мной, — пошутил Ахверди.

Вагоны дрогнули и медленно с лязгом двинулись.

Весь вечер Камила не разлучалась с медведем. Шла на кухню ставить чайник и его брала с собой. Легла спать и его положила рядом. Время от времени она протягивала руку и ощущала ладонью мягкий и теплый плюш.

Это был первый подарок, который она получила в своей жизни. И первая ее игрушка, которая пришла с таким опозданием. У нее никогда не было куклы: в раннем детстве, еще при матери, она заворачивала в тряпочку шапку и возила ее в дырявой старой галоше, как ребенка в коляске. А в доме тети Аймат и вовсе было не до игры.

Сколько раз в Ленинграде она замедляла шаг перед витриной с игрушками и, замирая, широко раскрыв глаза, любовалась плюшевым мишкой на качелях или куклой с нейлоновыми локонами. «Вот получу первую зарплату — и куплю», — мечтала Камила. Но с первой зарплаты она купила туфли.

А теперь у нее есть плюшевый мишка, да еще подаренный любимым, а подарок любимого — радость вдвойне. Теперь Камила уже не чувствовала себя такой одинокой. Словно ее друг незримо присутствовал в этой комнате.

«И как это он придумал, сообразил, догадался… Милый, милый… — радовалась она. — Я тоже должна сделать ему сюрприз. Вот закончу работу — он приедет и обрадуется». И из мягкой глины она лепила огромного человека с твердым характером и непоколебимой верой. У него была внешность того парня, а душа Ахверди.

До поздней ночи работала она в красном уголке. У нее затекали ноги от долгого стояния, немели руки от лепки. И все время напротив нее на полу сидел плюшевый медведь и смотрел на нее глупыми немигающими преданными глазами.

Когда у нее что-то не получалось, она жаловалась ему, а то вдруг подхватывала его на руки и восторженно кружилась с ним по комнате: «Вот приедет большой Бурый медведь, он увидит, он обрадуется, он похвалит нас!»

Никак не получались глаза. Ускользала их живость, лукавство… Два дня Камила билась над ними и наконец, как была, растрепанная и перепачканная глиной, далее не сняв рабочего фартука, помчалась в цех.

Парень стоял за тем же станком. Только не насвистывал свою нехитрую песенку. И, может быть, потому показался ей то ли озабоченным, то ли более серьезным. Ей даже показалось, что он ехидно усмехнулся при ее появлении.

Камила вспомнила свою первую встречу с инженером и то, как он, рассматривая эскизы, ядовито спросил: «Что, любовь?» «Пожалуй, и этот подумал так же», — удивилась Камила своей нелепой мысли, но, чтобы рассеять подозрения парня, подошла к нему и сказала:

— Вы… Я давно наблюдаю за вами.

— Чего за мной наблюдать? За инженером наблюдай… да получше, — грубо ответил парень.

Камила вспыхнула и убежала.

Она вернулась в красный уголок, но настроение уже было испорчено. Разные мысли мелькали в голове и отвлекали от работы. Кроме того, и это, пожалуй, было главным — художник должен любить свое творение, а Камила сейчас была зла на этого парня. «Не получается, нет, не получается», — твердила она и мяла, мяла глину, казавшуюся ей теперь неподатливой. Так она и уснула здесь, на полу, уронив голову на скамейку. А когда проснулась, перед ней сидел Ахверди.

— Ну и