Такое развитие событий было воспринято Францией, Савойей и Венецией с вполне понятной тревогой, и в 1623 году три государства заключили союз с целью изгнания захватчиков и восстановления status quo; но прежде чем они начали действовать, испанцы передали все крепости в долине в руки папы. Это был блестящий ход, основанный на предположении, что кардинал Ришелье, который только что пришел к власти во Франции, подчинится папской власти; но испанцы недооценили этого человека. В ноябре 1624 года 3000 французской и 4000 швейцарской пехоты, с 500 лошадьми, вступили в Вальтеллине, при мощной поддержке Венеции, и к концу года вытеснили оттуда папские гарнизоны, чьи захваченные знамена, со всем возможным почтением, были немедленно возвращены Риму. За этой короткой и полностью успешной кампанией в начале 1626 года последовало франко-испанское соглашение, подписанное в Монзоне в Арагоне, согласно которому Вальтеллине следовало сделать автономным римско-католическим государством, независимость которого должна быть гарантирована совместно Францией и Испанией, и все крепости долины должны были быть навсегда разрушены.

Венеция и Савойя были в ярости. Какое право имел Ришелье заключать сепаратный мир, даже не посоветовавшись с ними, договариваться с их давним врагом по поводу управления территорией первостепенной стратегической важности? Венеция в особенности была недовольна разрушением крепостей, которые она считала необходимыми для постоянного свободного сообщения.

Кардинал принес множество извинений: во всем был виноват французский посол в Мадриде, превысивший полномочия; сам король Людовик был недоволен некоторыми аспектами заключенного соглашения. Но ущерб был уже причинен, и он выражал уверенность, что республика не захочет рисковать и вступать в войну, которая, возможно окажется длительной и дорогостоящей, чтобы вернуть все на свои места. Венецианцы мрачно пожали плечами и приняли неизбежное.

К этому времени дож Контарини уже умер. В январе 1625 года его преемником стал Джованни Корнаро, представитель старшей ветви многочисленного клана и прямой потомок дожа Марко Корнаро, который занимал эту должность около трехсот лет назад. Новость о его избрании была принята в Венеции со всеобщим удивлением, но больше всех был удивлен он сам, поскольку его карьера не была особенно выдающейся. Как сообщил в Рим папский нунций, Корнаро посвятил себя больше молитвам, чем делам торговли или государства; и хотя он всегда жил, как подобает его рангу и положению, щедрой рукой раздавая милостыню из своего великолепного дворца около церкви Сан Паоло,[288] он никогда не выказывал ни малейшего стремления к верховной власти. Поэтому, как ни парадоксально, но, возможно, именно благодаря такой наивной отстраненности от мира Корнаро навлек на себя нападки Реньеро Дзено, наверное, самого рьяного реформатора, которого когда-либо рождала Венеция, и, несомненно, самого неудобного.

Дзено уже причинял республике некоторые неудобства, когда, будучи послом при папском дворе в 1621 году, открыто обвинил венецианского кардинала Дольфино — с которым он соседствовал в палаццо ди Сан-Марко — в том, что тот подкуплен французами. По возвращении Дзено получил важную правительственную должность, но его заносчивость и непреклонность в тех вопросах, которые он считал принципиальными, стали причиной отставки и даже недолгого изгнания по обвинению в неповиновении. Однако в Венеции было много таких, кто был обеспокоен всеобщим падением нравов и кто полагал, что несносный Дзено — как раз тот, кто нужен республике; поэтому он получил прощение и в 1627 году вернулся обратно, и почти сразу же его избрали в Совет десяти. Теперь, наконец, его пыл реформатора ничто не сдерживало; и первой целью Дзена стал сам дож.

Джованни Корнаро был в явно уязвимом положении — положении, которого, даже если бы оно не возникло всецело по его вине, он, по крайней мере, должен был бы суметь избежать. Во-первых, его сын Федерико, епископ Бергамо, был назначен кардиналом папой Урбаном VIII. В Венеции существовал общепринятый закон, по которому сыновьям и племянникам правящего дожа запрещалось принимать церковные приходы; но Федерико не хотел отказаться от своего повышения, и вместо того, чтобы приказать ему это сделать, дож предпочел поддержать его назначение, приводя довод, что кардиналат — это больше, чем обычный бенефиций. Этот довод не произвел впечатления на сенат; однако в конечном счете сенат согласился, что ввиду исключительных заслуг семьи Корнаро, а также из опасений, что если Федерико откажется, то папа может обидеться и больше не будет назначать кардиналов из венецианцев, в этом единственном случае на закон можно не обратить внимания.

К несчастью, на этом дело не кончилось. Прошло совсем немного времени, и новоиспеченному кардиналу была предложена, и без колебаний принята, еще одна епархия — на этот раз Виченца; и вскоре после этого, летом 1627 года, двое других сыновей дожа смогли добиться избрания в качестве zonta — и снова с вопиющим нарушением существующего закона.

Именно в этот момент Реньеро Дзено вернулся в Венецию и принял на себя обязанности в Совете десяти. К октябрю он был уже одним из трех глав совета. (Быстрота его продвижения объясняется тем фактом, что capi занимали должность только в течение месяца до следующих выборов.) Немедленно он послал за avogadori di comun — государственными прокурорами, — показал им соответствующие законы и потребовал, чтобы выборы zonta были объявлены недействительными. Avogadori согласились — им больше ничего не оставалось, — но прежде чем они начали действовать, их опередил сам дож, который выдвинул такое же требование, заявляя, что ни он, ни его советники не понимали полностью ограничений закона; иначе они никогда не позволили бы выборам состояться. 27 октября выборы были аннулированы. На этом большинство других людей удовлетворилось бы и оставило это дело, но не Реньеро Дзено. В тот же самый день, незадолго до того, как собрался сенат, он послал дожу просьбу уделить ему, как главе Совета десяти, несколько минут наедине. Корнаро согласился, но настоял на присутствии синьории. Затем Дзено, выказывая любезность и почтение, указал, что, будучи capo, имеет особую обязанность убедиться в правильном соблюдении promissione[289] дожа, и зачитал официальное предупреждение, в котором изложил все подробности соответствующих законов и дал полное описание того, как именно они были нарушены, добавив для лучшей оценки детальное описание одного или двух менее значительных нарушений, которые были выявлены во время его расследования.

Джованни Корнаро был терпелив. Он молча выслушал, дал короткий, но не менее любезный ответ и отправился в зал сената, где должны были избрать двух новых членов вместо его сыновей. Но Дзено, все еще неудовлетворенный, теперь потребовал перед сенатом, чтобы его предупреждение было официально занесено в записи канцелярии дожа — шаг, который был бы практически равносилен его обнародованию. Требование было гневно отклонено. Дож Корнаро мог в прошлом действовать неразумно; но ему было почти семьдесят семь, его везде уважали, и он сам исправил свой в конце концов очень незначительный проступок. Это требование не только оставило бы неискоренимое и незаслуженное пятно на его репутации; оно нанесло бы серьезный, даже опасный удар авторитету дожа. Но к тому времени Дзено поднялся на трибуну, с которой энергично и решительно принялся обосновывать свое предложение. Он утверждал, что иначе никак нельзя предотвратить подобные злоупотребления в будущем. Венеция больше не может подвергаться столь бесчестным интригам со стороны Рима, который пытается с помощью титулов и бенефиций подкупить даже самых влиятельных ее граждан. Закон существует, чтобы защитить государство: по какой другой причине священнослужители могут попасть под действие особых поправок? Подобным же образом, зачем нужны ограничения для деятельности родственников дожа? Именно по причине возможного влияния на них иностранных держав они исключены из сената, а также по причине их особых финансовых возможностей они не допускаются к коммерческим делам.