Но крыльца тоже не было — князь спрыгнул прямо на травку.

— Без головы! — закричал Мышецкий, глупо смеясь… Три портфеля — три бомбы: этого хватило на просителей и на самих убийц. Не хватило только на Столыпина: из проема второго этажа торчала его острая цыганская борода.

— Врачей! — выхрипывал премьер с высоты дома, словно с рушащейся башни. — Зовите же полицию… Наташу убило, Сережа мой умирает… Дети мои… люди!

Сергей Яковлевич дошел до дерева и обнял его, обессиленный.

Волоча по траве обрывки сбруи, к нему подхромала раненая лошадь. С крупа ее свисали клочья обгорелой шкуры. Животное шумно вздохнуло, доверчиво кладя умную голову на плечо человека.

Теплое дыхание лошади упало прямо ему в лицо. И только теперь Мышецкий пришел в себя. Только сейчас все понял — понял, и увидел в окне черную бороду Столыпина, услышал крики умирающих в доме премьера людей.

Лошадь плакала… Текли крупные, чистые слезы.

Тогда заплакал и он, подняв лицо к небу:

— Господи, ныне отпущаеши раба своего… Доколе же?

Был обычный день — день 12 августа 1906 года.

Все так же величаво струила свои воды Нева, по серой ряби реки плыли белые пароходы, откуда-то издалека, из пышных кущей парковых Островов, долетала тихая музыка вальса…

До краха Великой Российской Империи оставалось всего одиннадцать лет.

Впрочем, одиннадцать лет — срок немалый.

И можно свершить очень многое за это время — дурного или хорошего…

Из обломков взорванного дома Столыпин пристально глядел на Мышецкого. Петра Аркадьевича очень опасно иметь своим врагом, но зато выгодно быть его другом.

Итак, еще ничего не решено.

Теперь я, милостивые государи, стою в стороне, пропускаю мимо себя нестройные ряды идей, мнений, постоянно сбивающиеся с ноги, и всем говорю: «Хорошо!» Но мне уже никто не отвечает: «Рады стараться, ваше превосходительство…» Я кончил.

Иван Горбунов

Валентин Пикуль работал над двухтомным романом «На задворках Великой империи» в начале своего творческого пути. Работал страстно, увлеченно, надеясь со временем продолжить роман и написать третий том, чтобы рассказать о дальнейшей судьбе главных героев.

Одним из центральных исторических персонажей в романе выведен Петр Аркадьевич Столыпин, которого в шестидесятые годы можно было характеризовать только с отрицательной стороны, и, таким образом, написание третьего тома откладывалось…

Большой удачей автора является образ князя Мышецкого Сергея Яковлевича. Аристократ и ученый, умный и образованный человек, он отказался от придворной карьеры и принял пост губернатора города Уренска на восточной окраине России. Все события, происходящие в романе, показаны через взгляд либерального губернатора, реформатора и патриота своей страны, который хочет устроить жизнь по-новому, но условия жизни самодержавной России того времени зачастую добро превращали во зло для народа.

Образ князя Мышецкого является сюжетным стержнем романа.

Читатели часто задавали законный вопрос: «Какова дальнейшая судьба Сергея Яковлевича?»

Сейчас на этот вопрос можно ответить со всей определенностью.

В архиве Валентина Саввича я обнаружила черновые варианты рукописи, проливающие свет на судьбу князя Мышецкого после революции. Эти материалы я и предлагаю вниманию читателей.

Антонина Пикуль

По Фурштадтской, мимо решетки Таврического сада, прямо в провал черного Литейного, убегают, фыркая зеленым газолином, грузовики, увозящие на Садовую-2 арестованных генералов, министров, придворных. Пляшет на Невском баба, вся в красном, сама — как костер:

Да, я кухарка, и тем горжусь,

Держу я марку — не дешевлюсь…

Звонок в передней старинного особняка. Бывший министр Кривошеий, продолжая выкрикивать на ходу. «Неправда! Неправда!» — отворил дверь… И отступил: красные повязки — патруль ВЧК:

— Нам, — сказали, — гражданина Кривошеина.

— Кривошеина, — ответил им Кривошеий, — сейчас позову…

Кривошеий поправил перед зеркалом галстук, прошел в следующую комнату, быстро надел пальто и черным ходом сбежал на улицу, пляшущую кострами и вихрями. Перед ним лежал мрачный Петроград 1918 года… Красногвардейцы постояли в прихожей, подождали Кривошеина — не идет Кривошеий. И толкнули двери в гостиную залу.

Навстречу им поднялась барственная фигура господина, гладко бритого, немного смущенного. Холодно и строго сверкали стекла его пенсне, да блестел выцветший придворный мундир.

— Вы Кривошеий? — спросили красногвардейцы.

— Нет. Я только что беседовал с ним. Он пошел отворять двери. Ибо прислуга давно разбежалась. Это вы звонили?

— Та-ак… А вы, простите, кто такие будете?

— Князь Мышецкий, честь имею…

— Ваш чин при старом режиме?

— Тайный советник.

— Звание при дворе имели?

— Церемониймейстер его величества.

— А должность?

— Помощник статс-секретаря Государственной Канцелярии…

Красногвардейцы переглянулись: Кривошеий удрал, а эта птица, видать, тоже контра порядочная. И быстро решили:

— Одевайтесь… пошли!

— Что это значит? Право свободы, право личности…

— Хватит болтать, гражданин Мышецкий!

Вот они знаменитые «Кресты» — тюрьма, куда он домогался чести попасть когда-то. Теперь попал, сам того не желая.

— Я надеюсь, — сказал Сергей Яковлевич, — что, когда Кривошеин вам попадется, вы меня выпустите? Я — заложник, да?

— Надейтесь, — ответили ему. — Эй, Корниенко, забери этого князя-контру в монархический сектор…

Приобщили. В камере сидел уже генерал Петрищев, известный англоман, грыз желтыми зубами набалдашник стэка (за освобождение англомана ратовали теперь немцы). На коленях генерала лежала в раскрытом виде «Похвала глупости» Эразма Роттердамского.

— А, князь, — злорадно прошипел Петрищев. — И до вас добрались большаки? Говорят, вы смолоду немало «оппозиции подпушали». Вот и аукнулось вам днями золотой свободы… Каково?

— Угостите папиросой, — попросил Мышецкий, растерянный. — Я оставил портсигар в доме Кривошеина, он удрал, а меня подкинул!

— Пожалуйста, — согласился генерал. — Первую папиросу вы от меня получите. Но здесь тюрьма, и впредь так: я вам — папиросу, вы же мне — половину пайки хлеба… Идет?

Двери в камеры не закрывались. Монархисты свободно хаживали в «гости». Вышел и Сергей Яковлевич, осматриваясь. Компания подобралась грамотная — от профессоров (с уклоном в монархию) до великих князей (с уклоном в демократию). В камерах было очень мало еды, но зато очень много книг: от Сенеки — до Ленина! Монархисты читали жадно, словно пытаясь разгадать сложный механизм социальных перемен в России. Особенным же успехом пользовалась литература о Французской революции.