И собственный крик, сыплющий проклятия на голову, семью и род майора… и снова карцер, и ни воды, ни жратвы, потому как он уже снят с довольствия, и полная упаковка… сволочи, под себя ходить заставили, а его ещё от энергина выворачивает, не было же разрядки, тут словами не обойдёшься, а вдарить майору не получилось, удержало что-то, ну, что именно он знает, а от этого только ещё хуже… хорошо, сержанты перед судилищем его из шланга облили и дали в луже лицом вниз полежать, попил немного… и всё равно как в тумане стоял… хотя и слышал, и даже понимал… и нет, всё равно…Тело как неживое и босиком больно…

Они уже вышли из плотинных помещений под чёрное звёздное небо, ночной холод обжигает тело, и вместо гладкого бетона мелкий и очень острый гравий. Он попытался дёрнуться, чтоб идти самому, но руку сжало как клещами и у самого уха негромко рявкнули:

— Цыц, дурак. Иди как идёшь.

Торр осторожно покосился на идущего рядом лохмача. А… а это же тот самый, что по утрам у реки полным комплексом только без спарринга разминается, и откуда знает? Или… такой же… Тогда да, не вырвешься, тем более, что руки и ноги как не свои после карцера с полной упаковкой. А слева кто? Слева бесшумно и глядя перед собой, шёл почти сливающийся с темнотой в серой форме… Да, лохмач, похоже, прав, лучше не трепыхаться… но как же босиком больно… и суставы не гнутся, задубели, и…

Ярко освещённый забор, ворота, охранник сразу, то ли всё поняв с первого взгляда, то ли уже предупреждённый по телефону, открывает створку. Шаг, ещё шаг, тихушник остался снаружи рядом с охранником, хлопает створка, лязгает замок… И Гаор облегчённо перевёл дыхание: дошли! А теперь-то… куда? А к матерям, конечно.

— Рыжий, чо? — из ближайшей палатки к ним кинулись старшие из разных бригад.

— А ничо, — бросил Гаор, прибавляя шагу и лёгким тычком пресекая попытку парня освободить руку. — Иди, как шёл, — и остальным через плечо: — К матерям, там расскажу.

Небольшая, но плотная толпа стремительным шагом прошла через ряды палаток к кухням, рядом с которыми стояла палатка старших женщин. Они ещё подходили, когда там включили свет и откинули дверной полог. Здесь было четыре одноярусные койки, по стенам теснились коробки и мешки, а посередине стоял стол и несколько табуреток. Торр и оглядеться не успел, как его тычком между лопаток усадили за стол.

— Он новик, Мать. Дай ему попить, и будем решать.

Перед Торром как из воздуха возникла большая жестяная кружка с водой, и он, опасаясь, что онемевшие пальцы не удержат драгоценность, наклонился и стал пить через край маленькими судорожными глотками, перестав на эти мгновения даже слышать окружающих. Огонь Великий, да никогда он такой… живой, да, живой воды не пил.

— Пей спокойно, не отнимут, — сказал над ним насмешливый голос, и ещё несколько засмеялись.

Ну, теперь держитесь, лохмачи, сейчас он допьёт, вдохнёт-выдохнет, и только троньте, отмудохает вас всех хоть сразу, хоть по очереди, дорого вам ваше веселье обойдётся. Торр перевёл дыхание и, по-прежнему пряча лицо в кружке, уже стал слушать. Говорил, похоже… да, этот же, который и привёл его сюда. И — спасибо Огню — без противного дикарского бульканья, от которого сразу болит голова и кулаки чешутся.

— Вот так, — Гаор рассказывал, зорко приглядывая за бывшим спецовиком, чтобы успеть его вырубить, если у того крыша окончательно съедет, и парень вразнос пойдёт. — За двойное неповиновение проклеймили и нам отдали.

— Не части, Рыжий, — остановила его Старшая, — как это нам?

— А так, Мать. Из тех списков его вычеркнули, а в наших его нет. Так что… Как мы решим, так и будет.

— Это ж получается… — выдохнул кто-то и не договорил, словно испугался несказанного.

— Оно и есть, — кивнул Гаор. — Если жить оставим, то из своих пайков кормить будем, а убьём, то и труп сами утилизируем.

— Чего-чего?!

— А того, — тут же ответили за Гаора сразу в несколько голосов. — Хоть в вошебойке сожжём… хоть в отхожем месте утопим… да хоть в реку бросим и пусть плывёт…

— Ещё Мать-Воду поганить, — возразили на последнее предложение. — Всякой мразью голозадой-голомуд…

Хрясь! — женская ладонь звучно запечатала рот говорящего.

— Прости, Мать, — сразу повинился тот.

Торр, уже приготовившийся отбиваться, с изумлением уставился на обоих: женщину, ударившую мужчину, и мужчину, позволившего себя ударить и попросившего прощения. Нет, что аборигены дураки, ни порядков, ни законов, ни обычаев не соблюдают, он всегда знал, это ещё в Амроксе ему, как и всей их группе-дюжинке, объяснили и показали, но чтоб до такого…

Его удивление вызвало — почему-то — общий смех.

— Ну, как есть галчонок, — вздохнула одна из женщин.

Торр невольно дёрнулся на мгновенно отозвавшееся болью в висках слово, но получил лёгкий подзатыльник от сидевшего рядом… Рыжего.

— Ну, нас вон сколько, — кивнул немолодой чернобородый мужчина. — В каждой миске на пол-ложки меньше, так мы и не заметим, а ему полный паёк будет. Прокормим.

Остальные, некоторые, правда, с явной неохотой, закивали, соглашаясь.

— Это наше решение, — кивнул Гаор. — Мы-то можем принять. Но и он должен решить. Идёт он к нам или нет. Ты как, парень, соображаешь уже?

Торр настороженно кивнул.

— Ну да.

— Тогда смотри, — Гаор выложил на стол обе ладони и даже слегка пристукнул ими, привлекая внимание. — Есть мы, свои, — он повернул правую руку ладонью вверх, — и есть они, чужие, — левая не пошевелилась. — Так?

Торр снова кивнул.

— Теперь ты клади. Обе поверни, чтоб все видели.

Торр прикусил губу. Открыть клеймо, знак причастности к… но… но… Он выполнил приказ, тяжело уронив как неживые — вот, аггел, всего-то ничего в бранзулетках вместо наручников, а всё как не своё, и пальцы не шевелятся — непослушные руки ладонями вверх. Кто-то присвистнул, ещё кто-то охнул. Ну да — сообразил Торр — они это впервые видят, або же, дикари…

— Клеймо не смывается, — дерзко, нарываясь на удар, чтобы уже всё кончилось, бросил он в лицо Рыжему.

Гаор кивнул.

— Верно. У тебя два клейма, оба не смоешь. Вот и решай, где тебе мы, а где они. Здесь или здесь.

Палец Гаора не касаясь ткнул его поочерёдно в ладони.

И наступила тишина. Никогда потом Торр не мог и даже не пытался вспомнить или спросить у кого-то из тех, кто был там, сколько он так просидел, тупо глядя на свои ладони. И ни страха, ни злобы… ничего… наконец он выдохнул сквозь стиснутые зубы и медленно, с усилием повернул правую ладонь,