Собрался ли он повидать Маму? Или же хотел показать ее девушке? С предназначенным ей жестом в мою сторону он не без удовольствия сказал:

— И братец тут! Вот сюрприз так сюрприз! Что так долго не показывался? А ты, Мама, как? Хорошо себя чувствуешь? — Приобняв за плечи, он повернул нас лицом к машине, демонстрируя спутнице, дружелюбно кивнувшей в ответ. — Все семейство здесь, отлично!

Я думал, не догадывается ли Мама, что он разыгрывает перед кем-то спектакль. Возможно, она что-то смутно и подозревала, но постичь ли ей, с ее простодушной невинностью, этих двух холеных, словно заботливо взращенных в оранжерее, диковинных, как экзотические цветы, людей, кутавших в блестки изнеженные тела, катящих на бесшумных шинах «кадиллака», восседающих на его высоких подушках подобно римлянам, едущим по Корсо в период карнавала!

Саймон теперь зарабатывал по-настоящему большие деньги. Компания, в которую он вложил средства, изготовляла какие-то хитрые штуки для армии. Рассказывая, как к нему рекой течет богатство, он похохатывал, словно и сам себе удивлялся, и шутил, что скоро догонит моего миллионера

Роби, а тогда уже я стану его помощником. Шутка мне не слишком понравилась. Между прочим, Роби, как я знал, собирался в Вашингтон с целью, объяснить которую он не мог, твердя лишь, что ехать ему крайне необходимо.

— Я просто мимо проезжал, Мама, и остановился узнать, все ли у тебя в порядке. Остаться никак не могу, и Оги заберу с собой.

— Поезжайте, мальчики. — Маме было приятно, что у нас есть какие-то общие дела.

Мы проводили ее вверх по каменным ступеням и дальше до дверей палаты. Оставшись со мной наедине, Саймон значительно произнес:

— Чтобы ты чего не подумал, сразу скажу, что люблю эту девушку.

— Любишь? С каких это пор?

— Уже довольно давно.

— А кто она такая? Откуда взялась?

— Она бросила мужа в тот же вечер, как мы познакомились, — с улыбкой пояснил Саймон. — А встретились мы с ней в Детройте в ночном клубе. Я ездил туда на два дня по делу. Мы танцевали, а потом она сказала, что дня больше с мужем не останется. «Ну, тогда поехали», — ответил я. И с тех пор она со мной.

— Здесь, в Чикаго?

— Конечно, в Чикаго. А как иначе, Оги? Я хочу тебя с ней познакомить. Пора вам узнать друг друга. Она много времени проводит в одиночестве — ты же понимаешь почему. О тебе ей хорошо известно по моим рассказам; не беспокойся, говорил я только хорошее. Вот так!

Он выпрямился во весь рост, превышающий мой дюйма на два. Лицо его вспыхнуло — не то волнением, не то дерзким вызовом, и, угадав мои мысли о Шарлотте, он сказал:

— Думаю, тебе нетрудно догадаться, как все это для меня не просто.

— Да, догадаться нетрудно.

— К Шарлотте все это отношения не имеет. А как ей быть — пусть решает сама. Может тоже пойти на сторону.

— А она способна на это? Хватит духу?

— Если и не хватит — ее проблема. А у меня есть о чем подумать. В основном о Рене. И о себе самом. — На последнем слове он как-то помрачнел, поскучнел — видно, перебирал в памяти какие-то неведомые мне сложности, грозившие ему опасностью. Представить себе, что за опасность его подстерегала, до поры до времени мне было не дано. Все, что я мог пока, — это с восхищением глядеть на него. И на нее.

— Рене, это Оги! — сказал он, когда мы спустились по ступеням.

Теперь я разглядывал ее вблизи. В голове не укладывалось, что эта девушка могла так много значить для Саймона.

Небольшая, но, конечно, весьма аппетитная. Под одеждой выпирают пышные груди — du monde au balcon[201], как говорят в сексуальной столице мира; далее тоже все очень мило и пышно, вплоть до ножек в шелковых чулках. Юная, лицо густо покрыто золотистой пудрой, губки бантиком и в помаде, тоже золотистой, ресницы словно присыпаны золотым тальком, а золотистые волосы точно парик на празднестве в Версале; вся в золоте — от гребенок до очков в золотистой оправе и золотых украшений. Мне она показалась несколько незрелой — возможно, потому, что не было в ней той решительной уверенности, с какой несла бы весь этот золотой груз женщина покрупнее — не в смысле конституции, но созданная демонстрировать всю эту красоту, впитывать ее и воплощать. Как те первобытные красавицы, чьи заколки, пряжки, гребни и маленькие кувшинчики, найденные где-нибудь в Ассирии или на Крите, теперь странно соседствуют с корявыми вилками, потемневшими золотыми слитками и кусками позеленевшей бронзы в витринах музеев. Как отмеченные святостью девушки, по воле жрецов ожидающие на ложе прихода плодоносящего Аттиса, или кто там прислуживал Кибеле? Вакханки на ежегодных оргиастических празднествах, исполнительницы страстных любовных гимнов, сириянки, аморитянки, моавитянки, несть им числа… Эстафету подхватывает Средневековье с его «дворами любви», Аквитанией, инфантами, а затем Медичи, куртизанки, великие распутницы галантного века, и дальше, вплоть до современности, ночных клубов и блистательных пассажирок роскошных океанских лайнеров, во славу которых шеф-повара корабельных ресторанов создают поразительные суфле, рыбные или другие кулинарные изыски. Вот какой, на мой взгляд, должна была казаться Рене, но ничто из перечисленного ей не подходило — она не тянула на это. Можно вообразить, что дело тут всего лишь в инстинкте: слушайся внутреннего голоса, иди, куда ведет чутье, и все получится. Как будто это так просто! Да стоит лишь начать, и кто знает, куда увлекут тебя инстинкты и какой из них возобладает! Рене показалась мне девушкой весьма подозрительной, в ней чувствовалась несвобода и какая-то неуловимая неопределенность.

Едва Саймон на секунду покинул машину, как она тут же заявила:

— Я люблю вашего брата. Влюбилась с первого взгляда. И буду любить до гробовой доски. — Она протянула мне руку в перчатке. — Верьте мне, Оги!

Возможно, это и было правдой, но, к сожалению, настораживало своей чрезмерной аффектированностью. Игры, сплошные игры. И игра в игру. Хотя это, вероятно, и не отменяло серьезности ее намерений.

— Я хочу, чтобы мы узнали друг друга поближе, — продолжала она. — Может, вы и не знаете, но Саймон много думает о вас и следит за вами, для него вы очень много значите. Он говорит, что и вы прославитесь, стоит вам остепениться. И единственно, чего я хочу, — это уверить вас в моей любви к Саймону. Чтобы вы это помнили и не судили меня слишком строго.

— Да почему бы я стал вас строго судить? Из-за моей невестки?

Упоминание о Шарлотте заставило ее напрячься. Но она тут же увидела, что я не имею в виду ничего дурного и замечание мое безобидно.

Саймон же о Шарлотте заговаривал постоянно. Что меня удивляло. Так, он мог сказать своей подружке: «Я не желаю ей зла из-за тебя. Я уважаю ее и никогда, что бы ни случилось, не оставлю. Для меня она по-прежнему очень близкий человек». По отношению к Шарлотте он был настроен романтически. И Рене приходилось выслушивать это и принимать к сведению, уяснив себе, что никаких особых притязаний на Саймона она иметь не может. А ведь сам я в свое время, хотя и по-своему, делал нечто подобное с Теей и Стеллой: прикрывался одной женщиной, как щитом, в схватке с другой, защищаясь от обеих, чтобы не оказаться в их власти. Чтобы ни та, ни другая не сумели мне навредить. О, я вел себя хитро, и мне ли не понять происходящего! Все было не так, как представлял Саймон. Обычное здравомыслие и финансовая сторона дела — совместное владение с Шарлоттой собственностью — тоже не играли тут особой роли. Я пытался объяснить это Саймону, но мои соображения лишь удивили его.