– Это еще не война, – сказал командующий. – Это еще не война, – задумчиво и тихо, одними губами, повторил он.

Глава шестнадцатая

Под вечер, после трудового дня, Синцов возвращался пешком из Покровского сельсовета. На рассвете он пошел туда по делам редакции, думая заночевать, но управился раньше и с удовольствием представлял себе, как обрадуется Маша, когда он придет домой еще сегодня.

Дорога была крепкая, с прибитой недавним дождичком пылью, вечер выдался прохладный, как раз подходящий, чтобы мерить версты, и Синцов возвращался в редакцию в самом хорошем настроении, которое не могла испортить даже мысль о встрече с редактором, хотя Синцов только вчера имел с ним очередной крупный разговор.

В редакции, в комнате, где он работал вдвоем с секретарем редакции Толей Казаченко, Синцов застал неожиданную гостью – там сидела Маша.

– Ты чего тут? – спросил он, радуясь, что в комнате нет Казаченко, и шутливо загребая под мышку голову Маши.

– Как хорошо, что ты вернулся… – У Маши был растерянный голос. – Я пришла домой с работы, и вот смотри – повестка. Я хотела показать ее Казаченко.

Она протянула мужу повестку военкомата, в которой было написано, что он завтра, 8 сентября, должен явиться на сборный пункт с вещами.

Синцов прочел повестку и сказал Маше, чтобы она теперь же шла домой – он придет вслед за ней.

Маша заглянула ему в глаза, наклонив к себе его голову, как маленькая, потерлась щекой о его щеку и послушно ушла, не сказав ни слова, даже не обернувшись.

Синцов, прежде чем пойти к редактору, несколько раз прошелся по комнате, сел за свой рабочий стол, бесцельно выдвинул и задвинул ящики и надолго задумался, подперев кулаком подбородок.

Что по их округу частично призывают из запаса несколько возрастов, он знал еще вчера вечером. Но его самого, как вчера сказал редактор, призыв не касался – у него была броня.

Теперь все менялось – завтра он будет уже в армии.

«Надолго ли?» – спрашивал он себя и не мог найти ответа на этот вопрос.

В Монголии, судя по газетам, японцев уже разбили, доппризыв проводится по одним западным округам.

Может быть, этот призыв на все то время, пока в Европе идет война? Но сколько она продолжится? Англия и Франция уже объявили войну Германии, и, значит, даже если немцы займут всю Польшу, война все равно будет продолжаться?

Синцов вдруг чисто по-житейски подумал, насколько все было бы проще для него лично, если бы его призвали не сейчас, а, допустим, через год.

Они по своей беззаботности так еще и не успели до конца устроиться с Машей, даже не отремонтировали комнату. В горкомхозе сказали, что дадут штукатура только после первого ноября, а потом ползимы еще будет сохнуть штукатурка. Маша всего месяц как поступила электриком на ремзавод. И, наконец, самое главное – уже три недели, как Синцов знал, что Маша беременна.

Первое время их совместная жизнь была так безоблачна, что Синцов иногда даже пугался этой безоблачности. Ему временами казалось, что он несет в руках что-то большое, стеклянное, чего нельзя ни уронить, ни поставить.

Беременность Маши сначала только усилила это их обоюдное безоблачное чувство. Маша хотела ребенка и говорила о будущем без волнения – весело и просто. Но вскоре она впервые почувствовала себя плохо, на другой день еще хуже, потом ей стало делаться дурно по нескольку раз в сутки и на работе и дома, и ее охватило предчувствие, что теперь все будет трудным, как оба раза у матери – и с Павлом и с нею, – и беременность, и роды, и кормление. И разубедить в этом Машу нельзя было уже никакими силами. Теперь она жила с несвойственным ей раньше чувством печальной озабоченности. Среди этой озабоченности она иногда начинала, как прежде, дурить, смешно изображать в лицах сначала себя с главным инженером их ремзавода – старичком с гоголевской фамилией Коробочка, а потом Синцова с его редактором, и, наконец, уморившись, тяжело дыша, прижималась к груди Синцова и чуть слышно шептала: «Ах, Ваня, Ваня, если бы ты знал, как я хочу хорошо себя чувствовать…» В эти минуты Синцов любил ее с такой нежностью, жалостью и силой, с какой не любил еще никогда.

Их полная новых забот жизнь, Машино усталое, трудное дыхание по ночам, ее осунувшееся лицо, когда она возвращалась с работы, ее руки, беспомощно сжимавшиеся в кулаки, когда становилось дурно, – все заставляло Синцова чувствовать себя в ее присутствии таким несчастно-счастливым, что, пожалуй, подобное состояние и не определишь другими словами.

И вот завтра ему предстояло расставаться с Машей, и не с прежней – веселой и здоровой, а именно с этой – осунувшейся, озабоченной, расставаться на еще неизвестный им обоим срок, быть может, надолго.

Синцов посмотрел на часы – был уже девятый час вечера, – встал из-за стола и пошел к редактору.

Редактор был не один, у него сидел Казаченко.

– Вот внеочередное заявление. – Синцов протянул редактору повестку.

Редактор нахмурился, заерзал на стуле, посмотрел на Синцова, на повестку и сказал:

– Вот путаники! – Он подождал, что ответит Синцов, но Синцов ничего не ответил. – Путаники! – повторил редактор. – Я же тебя забронировал еще в прошлом году. Это точно, можешь быть уверен!

Синцову стало неприятно, что редактор убеждает его в этом, как будто их неважные отношения могли иметь касательство к бронированию.

– Военкоматское хозяйство большое, Андрей Митрофанович, – сказал Синцов. – Может, и путаница, а могут быть и перемены, без того чтобы извещать нас с тобой.

– Нет, нет, – горячо сказал редактор, – именно путаница. Так что ты не беспокойся.

– А я и не беспокоюсь, пойду служить.

– Служить успеешь, – возразил редактор. – Я сейчас позвоню в Смоленск, облвоенкому. А ты пойди пока в горком, посоветуйся.

– Да нет, Андрей Митрофанович, я в горком не пойду.

– Так надо же выяснить, – прервал его редактор.

– Это уж твое дело, а я выяснять не буду. Мне все ясно.

Он слегка хлопнул рукой по лежавшей на столе повестке и потянул к себе, заставив редактора, придерживавшего повестку пальцами, отпустить ее.

Редактор вызвал междугородную и заказал Смоленск.

– Хорошо, жду, – сказал он в трубку и положил ее. – Обещали в течение часа дать.

– Так я с твоего разрешения пока все же передам Казаченко дела и схожу домой.

– Да подожди ты, присядь на минуту, – растерянно возразил редактор. – Что ты за человек нечеловеческий! Все ему обострять надо!

Не зная, что говорить дальше, редактор молча смотрел на послушно присевшего к столу Синцова