мы должны всё же построить Новый город с тобой. Может быть мы и родились для этого, может быть для этого проходим все испытания, закаляясь будто на века.

— Чтобы наш Новый город стал сильнее? Чтобы был непобедим в веках? — у него блестят глаза.

— Так, мой любимый. Мой единственный, мой драгоценный, жизнь моя!

Мы целуемся, охваченные страстью, смешанной с воодушевлением. Не отчаянием перед неминуемой гибелью, что катит на нас с юга, а жаждой жизни, продолжением любви и счастья, подаренного нам Богами…

Да я вёл свою полудикую рать не щадить, я вёл смести несчастный форт, где нашли пристанище Сигурд и ОНА, и те, кто продолжал быть под их рукой. Множество, надо сказать людей, и всё люди дельные: ремесленники, необыкновенные умельцы, лекари, учителя, не только грамотные, но знающие множество наук, разные языки, законники, изучившие, столько сводов законов, всех известных стран, что могут составить любой новый свод для каждого народа и страны. Да все лучшие со всей Свеи собрались вокруг этих Бландат блад. И никого не волновало их проклятое кровосмешение, более того, никто в него не верил. Думаю, будь прежние, мирные, жирные времена, люди отреагировали бы, осудили, а может быть и изгнали бы преступных своим происхождением йофуров. Но теперь имело значение только то, какими вождями они стали для них всех.

Но скоро всем вам придёт конец. Я сравняю с землёй и вас и ваш оставшийся островок, за который вы цепляетесь посреди моря моей злобы.

Я не могу произносить ЕЁ имени даже про себя. Даже мысленно. Я испытываю боль. Настоящую боль, она сдавливает мою грудь постоянно. И я жив только потому, что надеюсь убить её собственной рукой.

Ведь для этого я увижу её. УВИЖУ ЕЁ!

Снова увидеть её. Прежде чем я сдавлю её горло, я увижу её. Я буду смотреть в её глаза. Я почувствую её запах… Нежную гладкость кожи. Шелковистость волос… Её тепло рядом с собой… Да, я убью её. Но не мечом, не кинжалом. Я убью её руками. Но вначале я убью Сигурда, чтобы разорвалось её сердце. Чтобы она испытала боль подобную моей…

Вот с этим я шёл на север. К маленькому форту. Где были мои враги. Где были те, кого я должен убить, кого я так жажду убить… И кого я так люблю…

Глава 10. Жатва смерти

Плач младенцев среди ночи давно не пугает меня, я привык просыпаться, иногда качать малышей, если Сигню не вставала раньше меня. Но сегодня, проснувшись, я увидел её напуганное лицо, она держала Стояна на руках. Он заходился ором.

— Он горячий, Сигурд! У него лихорадка! Наш мальчик… он … Он заболел! — вся белая от тревоги, говорит Сигню.

Я беру ребёнка из трясущихся рук Сигню, он кричит, засовывая кулачки в рот, измазал их все слюной, румяный и горячий, это верно, но не слишком, уж я-то настоящей лихорадки дыхание знаю…

— Ты улыбаешься?! — в ужасе напустилась на меня Сигню.

— У него зубки режутся, мамаша, — засмеялся я.

И сажусь спокойно на край ложа, держа вертлявого малыша на руках. Стоян вообще не такой как Эйнар. При всём внешнем сходстве они очень разные, Эйнар спокойный и внимательный к окружающему миру, а Стоян подвижный, быстрый, настоящий квиксильвер (ртуть). Вот и сейчас, крича, мучимый болью, он извивается всем телом, только держи.

Сигню заплакала слезами радостного облегчения, быстро достала из своего лекарского сундучка маленькую баночку, помазала по дёсенкам малыша, и он успокоился в несколько мгновений и начал засыпать, прижавшись тёплым лобиком к моей груди.

— Боги… Как я испугалась… — Сигню села возле и прильнула к моей спине плечом, грудью, головой, обнимая меня, сразу всем своим телом. — Завтра в дорогу, а он расхворался…

Я чувствую, как её слёзы потекли на мою обнажённую спину с её прижатого ко мне лица. Я развернулся и обнял её, свободной рукой:

— Есть о чём плакать, верно… Но детей наших никто не обидит, даже, если… Словом какой бы Орле не была моя мать…

— Не надо, не говори, — Сигню кладёт пальцы мне на губы, останавливая мои речи. — Невыносимо думать о разлуке с малышами…

Я целую её, мою милую, так напуганную мнимой болезнью Стояна, но больше напряжением, что растёт день ото дня по мере приближения Ньордовых ратей…

Сольвейг охотно согласилась пойти в Брандстан к Рангхильде, просить защиты для мирных бондеров, бывших с нами. Они собрались уже привычно обозами в дорогу, без радости оглядываясь на остающихся. Бабы вздумали было плакать, но Сольвейг прикрикнула властно, линьялен никогда не перестанет быть линьялен:

— Прекратить! В свои земли едем, где всё по-нашему, по-старому, нечего причитать. Коли угодно Богам, скоро увидимся и отпразднуем, ну, а коли нет… тогда и плакать станем.

Ушли с Сольвейг все женщины, даже Хубава и Ганна, Сигню заставила их, сказав, что кроме них никто не расскажет детям ни о родителях ни тем более о бабках и дедах.

— Да и растить кто будет?

Хубава расплакалась было, но Ганна подтолкнула её в бок:

— Не разводи сырость, старушенция, а то вон Гагар, гляди, разонрависся…

И Хубава правда подобралась, сразу вытерла слёзы, но Гагара в помине не было рядом, Ганна толкнула подругу в плечо шутливо.

— Всю жизнь эта чертущая Хубава Гагара у меня отбивает, поверите? Так я и не вышла за него из-за неё, дорогой моей подруженьки, — смеётся Ганна.

Но за этой её сегодняшней смешливостью и я и, конечно, Сигню угадываем страх и почти отчаяние в этой, возможно последней разлуке с нами…

Грустно смотреть на молодожёнов, влюблённых Ярни и Герду, как она ни просилась остаться, но непреклонен и сам Торвард и я, нельзя здесь оставаться никому, кроме воинов.

Кострома провожает повозку, гружённую узлами, сверху молодая женщина, пара ребятишек, трёх и пяти лет, сзади привязана корова и две козы.

— Жена, что ли? — спросил я по-русски.

— Да что ты, Боян! — отмахнулся Кострома. — Дочка. Вдовая, видишь ли. А жена померла. Считай через два месяца как вас тогда отсюда Ньорд забрал… так что мне теперь одна радость — она да внуки. Но может замуж выйдет ещё, совсем молодая. В Брандстане женихи-то есть?

«Здесь все женихи», — подумалось мне.

— Ты, стало быть, остаёшься?

— А ты меня в старичьё записал? И не думай! Я, если выберемся, ещё женюсь! Вот ты моё слово помяни.

Он смеётся и я хохочу. Вообще удивительно, но веселья прибавилось в нашем пустеющем от часа к часу форте. Теперь уже