– Реализм, – выдохнул Сигиляр.

Будто кирпич положил.

Опять помолчали. Из коридора доносились неразборчивые голоса.

– И все-таки лучше перенести на завтра, – сказал Печакин. – Что мы – в самом деле? Кто нас торопит? Как будто нет времени.

Климов не мог смотреть. Неужели это написал он? Розоватая тень пленкой легла на картину. Краски потускнели и смешались. Казались грязными. Словно рисовали половой тряпкой. Мазня какая-то.

– Это что? – спросил Сигиляр, неопределенно потыкав рукой в нижнюю часть полотна.

– Река, – не отрываясь от бумаг, ответил Лапиков.

– Ага, река, – Сигиляр был удовлетворен. – А вот это?

– Омут, – не глядя, сказал Лапиков.

– Уже понятнее. А тут что – навроде рояля?

– Куст.

– Кругом реализм, – заключил Сигиляр.

Выставил из кресла толстые ноги в широких, мятых штанинах. Съехавшие носки у него были разноцветные – синий и красный.

– Минуточку внимания, – твердо сказал Букетов и постучал авторучкой о стол. – Прежде всего надо иметь в виду, что реализм – это правдивое и объективное отражение действительности специфическими средствами, присущими тому или иному виду художественного творчества. – Обвел всех стальным взглядом, особенно задержался на Климове. Встала невозможная тишина. Борих перестал шуршать в портфеле. «Угум», – независимо подтвердил Сигиляр. – Мы знаем, – сказал Букетов, – что реализм представляет собой генеральную тенденцию поступательного развития художественной культуры человечества. – Еще раз обвел всех неумолимыми глазами. Климов молча страдал. У Лапикова шевелились губы, он записывал. – Именно в реализме обнаруживается глубинная сущность искусства как важнейшего способа духовно-практического освоения действительности.

– Ах, какой домик у Франкаста, – вдруг мечтательно сказал Борих, потирая белые, сдобные, как у женщины, руки. – Какой домик. Сказочный домик. Представьте себе – два этажа, с черепичной крышей, знаете – такая финская крыша, очень симпатичная, черепичка к черепичке. А галерея деревянная и сплошь отделана витражами. На тему распятия Христа. Между прочим, Национальный музей хотел их купить – эти витражи, но Франкаст отказался. – Борих почмокал, не находя слов. – И чудесный сад на три гектара. Целый парк, а не сад. Как в Версале. Беседки, пруды. Между прочим, в доме у него неплохой бассейн. И все это буквально рядом с Парижем. Он отвез меня на машине, меньше часа езды. Я смотрел его серию «Человек наизнанку», шестьдесят офортов. Завихрения, конечно. Он якобы отрывает сознание от самого себя и переводит его в мир немыслящей материи. Такая, знаете, психотехника. Это сейчас модно. Называется – психологическая компенсация безволия личности. Не наша теория. Я о ней писал – в прошлом году, в «Искусстве», в пятом номере. Но, между прочим, у него в бассейн подается морская вода. И это, заметьте, под Парижем, можно сказать, в пригороде.

– Кгм! – сказал Букетов.

Борих закатил голубые глаза: «Ах и ах!» – скрылся в портфеле. Там зачмокал, зашуршал.

Букетов сказал веско, ставя слова забором:

– Там, где художественное творчество отделяется от реальной действительности и уходит в эстетический агностицизм или отдается субъективистскому произволу, там уже нет места реализму.

– Валентин Петрович, я не успеваю, – быстро сказал Лапиков. Ручка его бежала с сумасшедшей скоростью. «Где?» – спросил Букетов. «Вот тут: агностицизм». – «…или отдается субъективистскому произволу, – медленно повторил Букетов, – там нет места реализму».

Он посмотрел на картину. И все тоже посмотрели. Климов плохо соображал. На картине был вечер. Сумерки. Колыхалась темная трава. Ива, согнувшись, полоскала в воде длинные упругие листья. Из омута торчала коряга. Небо было глубокое, с первыми проступающими звездами – отражалось в реке так, что казалось: течет не вода, а густой воздух – прозрачный, теплый и очень свежий.

– Где тут агностицизм? – раздавленным голосом спросил он.

Никто не ответил. Словно ничего и не было сказано.

– Бывал я в Париже, – нахмурясь, произнес Сигиляр. – В пятьдесят восьмом году. С делегацией то есть… Ну – вы знаете… Там еще этот был… Не помню, как его… Скандалист… Он потом развелся… Жена его выгнала…

– Прошу прощения, – торопливым и высоким голосом сказал Печакин. – Это не имеет никакого отношения к делу.

– А вот верно, вместе с тобой и ездили! – Сигиляр обрадованно поднял руку, широкую, как лопата. – Ты еще за Колотильдой ухлестывал, а она тебе по щекам надавала прямо в гостинице… Хы!..

– Позвольте, позвольте! – возмущенно крикнул Печакин. Попытался встать, застрял под столом неразогнутыми ногами. Букетов и Лапиков враз посадили его, заговорили с двух сторон – настойчиво. Печакин вырывался, но не сильно.

– И правильно надавала, – сказал Сигиляр. – Колотильда – баба самостоятельная. У нее – во! – Он показал, что именно во, отведя руку на полметра. – Ей здоровый мужик нужен, а не интеграл какой-нибудь!

– Позвольте!

– А что ей в тебе интересного – один позвоночник, – резонно заметил Сигиляр.

Печакин вырывался уже по-настоящему. Бился, как рыба в сетях: «Возмутительно!» – «Да будет тебе», – гудел Букетов, давя ему на плечи. «Я этого так не оставлю!» – «Да ладно». – «Нет, я в правление пойду, сколько можно позволять!» Лапиков хватал его за руки: «Ну успокойся, ну подумаешь: ерунда». – «Я в суд подам за клевету!» – «Ну все уже, все, – говорил Лапиков – ну закончили. Валентин Петрович, скажи ему…»

– Кгм!.. Предоставляю слово.

Лапиков встал.

– У меня есть мнение, – сказал он. Покосился на Печакина, тот шипел, остывая. – У меня мнение. Нам показывают картину. Художник Климов. На картине нарисована река и деревья. Природа, значит. А вес не проставлен. Ведь сколько можно говорить, товарищи! Ведь уже тысячу раз говорили, что нужно проставлять вес. А все равно не проставляют. Вот художник Климов, который автор, он с какого года рождения? Не мальчик уже – пора бы понять. А если мы будем складировать? Или, скажем, погрузка. И в транспортных накладных надо указывать. Я это который год говорю, а толку никакого. Пора бы. И к тому же – член Союза. Должен соблюдать.

Лапиков сел.

– Совершенно согласен, – строго сказал Букетов. – Факт вопиющий. Как полагают члены Комиссии?

– Париж… – задумчивым басом сказал Сигиляр. – Один только раз и пустили… Да… Видел там Пикассо… Пабло то есть… Ну – вы знаете… Ничего – хилый мужичок, а вот – художник… – Он окончательно задумался, так что пропали звериные глаза, надул щеки, почесал ступенчатый подбородок.

У Климова кружилась голова. Назойливо звенело в ушах. Что происходит? Голоса звучали как сквозь вату. «Оскорбление», – говорил Печакин. «Да успокойся ты», – просил его Лапиков. «Я все равно этого не оставлю». – «Да ерунда». – «И вообще я опаздываю». – «Подожди, сейчас заканчиваем». – «Не могу я ждать, у меня встреча с Мясоедовым». – «С каким Мясоедовым, с тем самым?» – «Ну, я не знаю, – вмиг погасшим голосом сказал Печакин. – У меня просто дела». – «Нет, уж ты, Костя, не темни, разве он приехал?» – «Ну, наверное… – промямлил Печакин. – Я толком не знаю». Букетов повернулся всем телом: «Приехал Мясоедов?» – «Вот Костя говорит, что приехал». – «Я ничего не говорю…» – «У тебя же с ним встреча». – «Не то чтобы встреча…» – «Так приехал он или нет?» – сказал Букетов. Лапиков согнулся под его взглядом: «Ничего не известно». – «Хорошее дело, – сказал Букетов, – приехал Мясоедов, а тебе ничего не известно». – «В секретариате можно выяснить». – «Почему же ты не выяснил?» – «Его ожидали в будущем месяце». – «Так сходи и выясни. Хорошее дело: приехал Мясоедов, а мы сидим тут и непонятно чем занимаемся».