«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров внашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября». ]

«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгиеповеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров,возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежеликогда-либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видитимператор, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующиеподавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, чторазбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились дотого, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».

«Le grand marechal du palais se plaint vivement, — писалгубернатор, — que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faireleurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres del`Empereur».

[«Обер-церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что,несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах идаже под окнами императора». ]

Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тоткорм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло скаждым днем лишнего пребывания в Москве.

Но оно не двигалось.

Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватилпанический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинскимсражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотруполученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говоритТьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.

Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все,что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor[сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говоритТьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь все лишние повозки, какон это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на этиколяски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, чтоэкипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.

Положение всего войска было подобно положению раненогоживотного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучатьискусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления вМоскву и до уничтожения этого войска — все равно, что изучать значениепредсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень частораненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежитвперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон поддавлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и онбросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед,опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному,опасному пути, но по знакомому, старому следу.

Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этогодвижения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою,руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобенребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает,что он правит.

6-го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и,вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривыхножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них вбалагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда-то в город и опятьвозвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она быланичья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат-сказочникзвал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый.Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенногоцвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвостпанашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, чточасто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднималаграциозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для неебыло предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине,то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя сщепкой или соломинкой.

Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки,единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных длятепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки.Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя иимел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усыобросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненныевшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное иоживленно-готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняяего распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической,готовой на деятельность и отпор — подобранностью. Ноги его были босые.

Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утроразъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку,притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги,которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливаягрязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на своибосые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этихбосых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, ивоспоминание это было ему приятно.

Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкимизаморозками по утрам — так называемое бабье лето.

В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительнойсвежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенноприятно.

На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тотволшебно-хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалекевиднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. Иоголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, иуглы дальнего белого дома — все это неестественно-отчетливо, тончайшими линиямивырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалиныполуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно-зелеными ещекустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом,отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком,неподвижном блеске, казался чем-то успокоительно-прекрасным.